© Иванов А.С., наследники, 2009

© ООО «Издательство «Вече», 2009

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2020

Сайт издательства www.veche.ru

Послышался скрип расшатанных ступенек крыльца, и Устин с трудом очнулся от своих воспоминаний.

Оказывается, на дворе был уже вечер. Сумерки заползали через окна в дом, наполняли комнаты густой, давящей черной тишиной.

– Ежели за мной, не проспался, скажи, еще… – предупредил он жену.

– Да это ко мне, кажись. Страннички-богомольцы…

– Э-э, черт бы побрал твоих нищих! Таскаются всю жизнь.

– Грех обижать божьих людей. Верующий все равно что ребенок ведь…

Пистимея никогда ни о чем не говорила с нищими, не расспрашивала, не пускала дальше порога. Летом даже в избу не позволяла заходить. Она не спеша выходила к ним на крыльцо, выносила всегда под фартуком кусок хлеба или свиного сала. Нищий кланялся, она крестила его и произносила всегда кратко: «Ступай с Богом…» Нищий опять кланялся, и каждый из них отвечал почему-то одно и то же: «Оставайтесь с Бегом».

И на этот раз Пистимея не пустила пришедшего даже на кухню. Она, видимо, дала ему что-то в сенцах. Устин слышал ее обычные слова: «Ступай с Богом», – следом: «Оставайтесь с Богом» – и звук дверного запора.

Когда нищий ушел, Устин полежал еще немного, пытаясь вспомнить, на чем прервались его мысли. Но вспомнить отчего-то не мог. Тогда спросил у Пистимеи:

– Чего это они все в один голос Бога тебе оставляют?

– Божьи люди что в душе имеют, тем и делятся пополам.

Устин усмехнулся и ничего больше не сказал.

Пистимея топила печь. Березовые поленья звонко трещали, пламя гудело, красные языки огня лизали глинобитный свод печи и, загибаясь, текли в дымоход. Здесь от этих языков отрывались большие огненные лоскуты и улетали вверх, в темный зев печной трубы.

Пистимея, скрестив руки на груди, не отрываясь, смотрела на огонь. На ее лице, изборожденном многочисленными глубокими морщинами, плясали кроваво-розовые отсветы пламени.

Постояв так несколько минут, Пистимея медленно повернула голову, долгим взглядом поглядела на мужа. Взяла кочергу и пошевелила дрова в печке.

Березовые поленья затрещали еще яростнее. Теперь печь гудела от бушевавшего в ней пламени. Но Пистимея, поставив в угол кочергу, взяла с пола еще несколько поленьев, кинула их в печь.

Потом она принялась ходить по комнате, чуть не заметая крашеный пол длинной юбкой. Прошла мимо кровати раз, другой, села у окна, вздохнула бесшумно.

– Устинушка… – промолвила осторожно Пистимея, прервав его мысли. – Я хотела об дочери вот потолковать с тобой…

– Чего «Устинушка»? Чего «Устинушка»?! – крикнул Морозов. – Тут и так муторно, а ты… Отвяжись ты со своей дочерью…

Опять заскрипели половицы на крыльце.

В комнату не вошел, а вбежал Илюшка Юргин, скинул шапку, шмякнул ее об стену, стараясь попасть в торчащий, толстый как палец, гвоздь. Шапка глухо стукнула, приклеилась к стене, точно была насквозь пропитана клеем.

– Лежишь?! – крикнул он, бегая по комнате. – Ну лежи, лежи! Послушай, что я тебе скажу… Не про коня, которого ты загнал, не про…

– Вот что, друг «Купи-продай», – перебил его Устин, не вставая с постели. – Послушай наперед ты меня. – И бросил жене: – Пойди там скотину глянь…

Пистимея вышла, Устин заговорил тихо, будто рассуждал сам с собой:

– И как это я, старый дурак… Как ты сумел уговорить меня… скрипучим своим голосом… забыть про те стожки в Мокром логу?

– Так ведь чуял я – взыграет ноне сено… – плаксиво оправдывался Юргин. – Все выжидал.

– Выжидал?! – Устин встал с кровати. Растрепанный, в рубахе навыпуск, быстро заходил по комнате. – И выждал! Дождался!! Что теперь делать? Чего Захару говорить?! Задохнешься когда-нибудь от жадности, раздуешься и лопнешь, как пузырь с гноем.

– Но, но! – выкрикнул Юргин, и в его голосе прозвучали вдруг угрожающие нотки. – На равных играем. У пса вон тоже четыре ноги. Передние пусть твои, я не спорю. А отруби-ка задние ноги – и передние не побегут.

– Не побегут? У пса, значит?

– Я так… Слова для меня без весу и цвету. Я к примеру, что на одинаковых правах мы… В смысле – живем одинаково…

Устин скривил губы и лег на свою кровать.

Лежал долго и все молчал. Илья ерзал на стуле, кашлял в маленький кулачишко, такой маленький, что казалось, и ложку-то во время еды Юргин, наверное, держит с трудом.

– Чтоб наклал воз сена да свез на ферму, – вяло сказал Устин.

– Не-ет, хе-хе… – протянул Юргин. – Откуда оно у меня, лишнее-то?

– А я говорю – отвезешь! – повысил голос Устин.

Юргин помедлил и спросил:

– Дык как же? Непонятно мне.

– Чего?

– Овчинников же первый завопил по деревне: «Сомневаюсь, чтоб законно это! Народ Захарка обирает…»

– Ну?

– А он тебя всегда правильно понимал. Я, конечное дело, как всегда… на подхвате.

Долго Устин Морозов лежал с закрытыми глазами. И начал говорить, так и не открыв их:

– Народ… Народ-то вон возит и возит сено. Скажи Андрону – пусть заткнется. – И Устин тяжело вздохнул. – Вот так. Вези, вези, ничего. Не последний день живем…

– Ладно уж.

– Ага. А теперь – что там у тебя?

– Дык что. Оно тоже невеселое. Я ить тоже, говорю, не молчал, как и Андрон… А Шатров Аниська вчерась: «Примечаю я – звонит колокол, а люди не крестятся…» Я так и открыл рот…

Устин при этих словах повернулся к Илюшке.

– Наскрозь он видит, колдун старый, поверь мне! – продолжал Юргин. – Уж ты поверь! И этак аж пробуравил меня глазищами. Не такой, мол, ты придурок, как притворяешься, али как Антип вон. Тот-то конечно. Я так и ждал, что спросит: «Со чьих это слов звоните с Андроном, кто за веревочку дергает?»

– Так, – вымолвил Устин. – Еще что?

– Значит, не понимаешь? – крутнул куда-то за окно головой Юргин. – А вдруг он, старичишка тонконогий, не этими намекательными да туманными словами… вдруг он прямо брякнет? А? Загремим тогда под панфары…

– С чего он брякнет? Об чем… – начал было Устин, но умолк на полуслове, задумался.

«Об чем…» Действительно, не о чем вроде бы говорить старику. Но ведь тоже всю жизнь смотрит с какой-то ехидной усмешечкой, будто знает, что корчится он, Устин, как нa огне. Что же, может, и догадывается, чует. Ведь не из голытьбы он, сам из нашего брата. Потому и чует. Странно только, что никогда ничего не спросит, не вступит в разговор. Что это за человек, Устин так и не мог понять до сего дня. Самая длинная беседa между ними состоялась лет тридцать назад, когда Устин только приехал в Зеленый Дол. Помнится, начал Устин жаловаться ему, в надежде найти сочувствие: вот, мол, приняли в колхоз, а сами сторонятся…

– Приняли – живи, – сказал Анисим, ухмыльнулся с каким-то одному ему понятным смыслом и пошел прочь.

А потом изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год повторялось одно и то же. Сойдутся ли вместе в конторе, на общем ли собрании или еще где – глаза старика обязательно обшарят его, Устина, с ног до головы, ползают и ползают по лицу, пока он не взглянет. Анисим тотчас отвернется и при этом непременно спрячет в уголках губ усмешку. Но за всю жизнь, кроме тех двух слов, не сказал ему ничего Шатров. И сам Устин тоже на беседу больше не напрашивался. Остерегался, что ли…

Юргин, кажется, понимал, о чем думает Устин, промолвил:

– Вот то-то и оно-то. Молчишь? Ну, молчи. А я… Мне-то ведь недолго. На лодочку, прямо днем, будто на рыбалку, да и вниз по Светлихе. А там – ищи-свищи.

– Не сучи ногами, – устало попросил Устин. – Куда ты, к дьяволу, убежишь! Везде достанут, знать бы вроде пора.

– Это как так? Тогда-то и… придет момент. Тогда-то и всамделе засучим ногами, как тараканы на иголке. Или хлестанем себя намертво, как эти… скорпионы.

– Кто-кто?