Заходим. Первое, что вижу, большая печка, огромный объем, свежепобеленная, теплая. И стол. За столом люди. Тетка, мужик и мальчик. Тетке я б лет сорок дала, такой незамысловатый деревенский бабец: старый бодлончик, жилетка из искусственной неопределимой зверушки, волосы стриженые, каштановой масти, крашенные, наверняка. Мужик – вообще отстой, бороденка жиденькая, на башке шапочка-петушок, синяя с надписью «карелия», доисторическая такая шапка. Ватник еще. Он так в ватнике и шапке за столом и сидит, хотя в избе тепло. От дядьки этого ощутимо тянуло перегаром, сизым духом перегоревшего спирта. Пацан белобрысый, на Лесю похож, брат, судя по всему. Все какие-то однотипные. Глаза что ли одинаковые, пятаками круглыми, только голубенькими как знойное июльское небо. Худощавенькие, ростика одного, не великого, но тут не мне с моими сто пятьдесят пятью сэмэ выпендриваться.
И все на меня смотрят.
Тетка говорит:
– О! Танька прибягла. От апатичной немании бегит. Спасаеца. Затварица ат миру хатит. Садися, Танька. Аладушак бяри.
Тетка откровенно не то что акала, – якала, такой вот местный говорок. Мы еще в тот раз, во время охоты ржали: «Ня знаю, ня буду».
Мужик и мальчик молча лопали оладьи.
Так я познакомилась с Гулькиными.
Бросила рюкзак и ружье в уголок, присела с краешка у стола. Потом вскочила опять, надо ж чего своего на стол выложить. Пошурудила в своем сидоре, достала банку шпрот и хлеб. Банка была мгновенно открыта.
– Ты ешь, Танька, ешь. У нас яшшо сявонни делов многа.
Ага, «делов много у нас», у меня, значит, тоже. За гостеприимство надо платить. Ладно. Я подвинула к себе миску и навалила в нее оладьев с горкой. Жрать после марш-броска по лесу хотелось страсть.
«Танька, поставь свои боты у печки пусть сохнут, на вот тебе галоши, в них ходи», «Танька, бери ведро, воды надо принести с родника, Леся покажет», «Танька, дров принеси до печи, Леся покажет», «Танька, посуду вымой, вон тазик», Танька то, Танька это. Тетка гоняла меня как вшивого котенка по бане часа три. Миску оладушек я оплатила сполна.
Все время, пока я вихрем носилась по избе и по улице, мужик, лежал под деревом на своем ватнике, уставя в синее небо штырь сивой бороденки, играл на гармошке «Прощание славянки» и пел:
В жопу клюнул жареный петух!
Не целуй ты меня по подмышкам,
Дай ты мышцам моим отдохнуть.
Не клади свои потные ноги
На мою волосатую грудь!!!
Проигрыш: трамп-па-пам-пам- тара-тара-та и опять:
В жопу клюнул жареный петух!
Тетка периодически вставала над ним:
– Не аташел яшшо? Чяво ж ты такой пьянушший?
А он ей:
– Дак эта самае, банки ж заряжал! Вадьке ж ехать. Куда ж он без банки. Ня знаю. Поляжу яшшо.
– Ну, поляжи, – говорила тетка и отходила прочь.
И снова звучало:
В жопу клюнул жареный петух!
В этом диалоге я не поняла ничегошеньки. И такого выражения «банки заряжать» не слыхала никогда. А я много чего слыхала на тему напиться: «трубы смазать», «горло промочить», «за воротник залить», «хлебнуть лишку», «хватить через край», «залить зенки или шары» и даже «накукарекаться» и «накидаться». Но не «банки заряжать». Это ново, это надо в копилку.
Я носилась по двору то с ведром, то с поленьями, Леся ходила за мной, тетка располагалась на крыльце, мужик лежал под деревом. Пацан куда-то тихо слился.
Наконец, я села на лавку у печки, свесив руки между колен. Приказов не последовало.
– Ладна, Танька, мы пашли, – сказала тетка, они с Лесей стояли в дверях хаты.
– Куда, – подхватилась я, полагая, что нужно куда-то двигать на новый хозяйственный подвиг.
– Дак куда. Дамой пашли.
Я продолжала не понимать:
– Куда домой? А это?
– К сябе дамой, а ета твой дом.
Тетка порылась в кармане кофты, вытащила маленькую лампочку:
– На вот, в таршер вставь. Вечярам тямно будет. Другова свету нету.
Я взяла у нее из руки лампочку:
– Она ж перегорелая, – разорванная спираль болталась внутри стеклянной колбочки.
– Ну дак чяво, перегоремши, а ты вкрути.
Они ушли.
А я осталась сидеть у теплой печки с перегоревшей лампочкой в руке. И тут ко мне мысль в черепушку постучалась: за все это время никто мне не представился, и никто ни о чем меня не спросил: ни как меня звать-величать, ни откуда, ни зачем сюда заявилась. Тетку все называли Авдоша, мужика Дедом, дети, одинаковые как два беленьких херувимчика в обносках, – Леся и Вадька. Ну то, что они своего отца звали Дедом меня не особо удивило. Всяко бывает, знавала я одну семейку, там большой уже пацан, лет пятнадцати, маму свою звал мамой, бабушку – бабушкой, а деда – папой. Ну не срослось у него с настоящим отцом, не было никогда, и он с детства глубокого привык дедушку называть папой. Дежурная шутка «Как это быть женатым на бабушке» у них с языка не слезала. Ну а уж звать родителей по именам, это в наши дни вообще расхожий вариант.
А вот мое имя им было известно. Откуда? «Я знаю, ты Танька», – сказала мне девочка на берегу ручья. Но тогда, наверное, с устатку я никаких выводов из этого не сделала. Просто отметила про себя и все.
А напрасно.
Допотопный торшер с маленькой треугольной столешницей и широким тряпочным выцветшим колпаком стоял в углу между хорошо просиженным диваном и желтым трюмо от гарнитура пятидесятых годов прошлого века. Светильник был похож на жирафа в сомбреро. Я вкрутила в него лампочку, что дала мне Авдоша. Дернула засаленный шнурочек с пластикой пимпочкой на конце. Лампочка зажглась. Я тупо посмотрела на сочащийся сквозь колпак свет. Дернула шнурок еще раз – лампочка потухла. Сунула голову под абажур; нить накаливания была разорвана. Дернула шнурок. Лампочка зажглась, резанув светом по глазам. Я заглянула под столик, из которого поднималась шея жирафа, там на полу стоял старый автомобильный аккумулятор, к его клеммам подсоединялся провод торшера, лишенный штепселя и разделенный на две жилы.
Надо оглядеть свое новое хозяйство. Кроме печи, стола, трюмо, дивана и торшера, я стала обладательницей полки с мисками, явно самодельной, из доски вырубленной топором, древнего шкафа, каркас которого был из бруса, а стенки, двери и продавленная крыша из оргалита, крашенного коричневой краской, плетеного кресла-качалки и сундука. Сундук, вот что привлекло мое внимание. Огромный, в него две меня легко улягутся. Обитый по краям черным железом. Сам потемневший от времени до темно-коричневого цвета перестоялого чая. Конечно, я сразу сунулась к нему и подняла тяжелую крышку. Разочарование. Он был пуст. Только в уголке лежала пыльная тирольская шляпа с обглоданным перышком. Я вытащила ее, стерла пыль рукавом и водрузила на голову. Глянула на себя в мутное зеркало трюмо. Оттуда на меня уставилась ошалелая лахудра. Ну да, по-другому и не скажешь.
А где кошка? За всеми этими метаниями я совершенно о ней забыла. Покискискала, но в избе ее не было: ни в шкафу, ни на печке, ни под диваном, ни на веранде. Выскользнула на улицу, когда дверь была открыта. Я накинула куртец и пошла «по деревне». На улице никого не было, даже Дед убрался из-под дерева.
Повторю, кроме моего дома, самого пригожего, были здесь еще три избы, застывшие на разных стадиях разрухи. Одна была уже и не изба, а сруб без крыши, вторая лихо покосилась на один бок, а третья была еще ничего, только крытая опять же каким-то доисторическим рубероидом крыша просела посередке, вызывая стойкую ассоциацию с продавленной спиной мосластого Росинанта. Сквозь мутные стекла окошек угадывались занавесочки, значит жилая, я решила, что это ихняя изба, этих самых Гулькиных.
Вокруг Гулькинского дома сидели кошки. Их было штук двадцать, наверное. Всякой масти: серые, рыжие, белые и пятнистые. Они сидели кру̀гом и все смотрели на избушку. И среди них моя Кисельда.
