Декабрь, 1944

Зима в тот год была жуткая. Не потому что холодная, в Сибири все зимы холодные, а потому что год был 44-й. Кончался 44-й. Война хоть и не проходила по этим местам, но ее присутствие чувствовалось даже, казалось, в воздухе. Сейчас в селе только и говорили, что уже близится конец Гитлеру, что вот закончится война, вернутся домой мужья, сыновья, братья, и наладится новая жизнь. Должна наладиться… Говорили так в каждом доме, даже там, где уже знали, что к ним никто не вернется.

Анфиса Рощина знала, что к ним домой не вернутся два ее брата, к Дарье, старшей сестре, не вернется муж. И сосед – дядя Епифан тоже не вернется.

Сосед этот – ссыльный. Говорили, что он был когда-то очень богат, жил в Москве и даже разговаривал с царем, в общем – беляк бывший. Несмотря на это в деревне его любили. И не похож он был совсем на врага народа, – добрый, безотказный, всегда помогал односельчанам, а Анфиске-киске, как он ее прозвал, рассказывал всякие интересные вещи – про путешествия, про большие города, про великих людей. В первые дни дядя Епифан очень переживал, что его не хотят брать на фронт из-за его ненадежного прошлого, но потом все-таки взяли – видать, все пригодились. И погиб он геройски – взорвал вместе с собой какой-то немецкий штаб. Анфиске, когда она узнала о его гибели, все почему-то лезло в голову стихотворение Михаила Лермонтова "Погиб поэт", хотя здесь оно совсем и не подходило. Наверное, потому что Лермонтов был любимым поэтом дяди Епифана. Вот и сейчас, торопясь с работы, она посмотрела на осиротевший домик соседа и вспомнила: "…с свинцом в груди и жаждой мести…"

– Покорми поросят, – встретила ее мать, – Дарья прилегла, пусть поспит немножко.

Анфиса взяла, приготовленное матерью ведро и пошла в стайку, дочитывая про себя Лермонтова. Большая дворняга по имени Узнай залаяла возле калитки, но тут же, успокоившись, начала вилять хвостом, – наверное, пришел кто-то из знакомых. Щеколда приподнялась, и в воротах показался Леонид.

– Здор`ово…, а я к тебе…пойдешь в клуб? – обратился он к девушке.

– Здравствуй, Леня…. Устала сильно, не пойду никуда сегодня. А что там?

– Ну, так…, ребята в городе были, расскажут что там говорят…. Все уже – скоро добьем немчару.

Она устало улыбнулась:

– Скорей бы….

– Так не пойдешь?

– Не пойду, Лёнь, извини….

На ужин все собрались за столом – большой чугун был доверху наполнен картошкой, тщательно вымытой, но не чищеной. Было даже молоко. Дед Митяй принес с собой неизвестно с каких времен сохранившуюся вяленую рыбину. Он такой, этот дед –      если идет в гости, то что-нибудь с собой да несет, хоть хлеба корку.

– Эх, Анфиска! За кого замуж-то теперь пойдешь? – начинал дед Митяй свой обычный разговор, – всех женихов-от твоих перебило.

* Да у меня их и не было, женихов-то, дедушка, али ты забыл? – отозвалась она.

– И то верно, – соглашался старик, – все ты как не наша ровно, сколько парней с ума свела и ни с одним толку не было. И Леньку, вон, теперя отпихиваешь. А ведь, он и до войны парень хоть куда был. А сейчас, так на вес золота пойдёть. Рана его почти затянулась, руки-ноги целы. Не инвалид, не контуженный. И медали имеются. А то ведь, Зинка-то с него глаз не спускает. Накуражишься сейчас, а потом придется за малолетку или вот за старика, как я, идтить. За меня что ли пойдешь, а Анфиска?

* Ну ладно тебе, – одернула гостя мать, – найдется еще и ей судьба. Чай не сорок!

– Не сорок, – соглашался тот, – да, однако ж, двадцать пятый годок – тоже не шестнадцать. Н-е-ет, затуманил ей голову Епифан, успокой Господи его душу, всякими рассказами об интеллигентах, так она теперь на простых ребят и смотреть не хочет, хоть и найдется…

* Ну, что вы, деда, – возмутилась Анфиса, – мы про интеллигентов и не говорили никогда, дядя Епифан очень умный был, он мне стихи читал разные, про поэтов, писателей, ученых рассказывал. Вот вы знаете, например, за что сожгли Джордано Бруно? Давайте расскажу!

* Во-во, про всяких там Жорданов… Нет, беляк он и есть беляк, хоть и неплохой человек был, и погиб по-геройски, – а все не наш.

Анфиса быстро поела и, закутавшись в теплый овчинный тулуп, вышла на улицу. За столом мать перевела тему. "Странно, – рассуждала Анфиса, глядя на яркие блестящие звезды, – вот я люблю деда Митяя и мамку люблю и всех других, но и Епифана тоже любила, почти так же как папу, и в селе его любили… Почему же мне интересно что он рассказывал, а им нет, почему беляком его до сих пор считают?"

***

Январь, 1945

Умирали в деревне не часто, только похоронки с фронта приходили, а здесь как будто умирать запрещено было – надо было жить, чтобы победить. И все же такое случалось. И тогда у Анфисы все как будто замерзло внутри, замерзло вот так же крепко и бесповоротно как земля, из которой рыли сейчас могилу маминой знакомой, умершей от тифа.

Анфиса даже плакать не могла, сама себе казались неживой.

Ничего не было вокруг, только холод…. Один только холод она еще и могла чувствовать…. Чувствовать и ненавидеть его.

Домой Рощины вернулись в молчании, а после ужина мать объявила, что теперь с ними будет жить Василий. Это не было сюрпризом, все знали, что с мужчиной в доме легче. Василий был мужчина неплохой, а только Анфиске жутко было обидно, что надевал он отцовские рукавицы, когда шел чистить снег. Она совсем замкнулась в себе и теперь в ней трудно было узнать егозу-непоседу, которой она была когда-то, тысячу лет назад, должно быть…

Дарья уехала в город, устроилась там работать на завод и теперь, изредка наезжая, привозила небольшие подарочки Анфисе и двум младшим братишкам – Павлику и Николаю: носочки, пряники. А однажды – о чудо! – привезла Анфисе зеленый газовый шарфик. Где уж она его купила и за какие деньги, говорить не стала, очень довольна была, когда увидела вдруг в застывших сестренкиных глазах загоревшийся огонек. И хоть надеть шарфик было не с чем, да и некуда, Дарья знала, что дороже он будет сестре, чем килограмм пряников.

– Ну, вот, – улыбнулась она, – хоть чуть-чуть оттаяла….

А Анфиса разревевшись вдруг уткнулась сестре в плечо.

– Ну не надо, не надо, – гладила ее по голове Дарья, – вот уже все и говорят, что война почти кончилась, все наладится. Ты молодая – у тебя вся жизнь впереди.

– Почему, Даша…. Почему все так? Зачем он все папкино носит?

– Ох, – вздохнула сестра, – не надо, Киска, он ведь нам помогает. И мама бы без него – как?

– Папка живой, – упрямо сказала Анфиса, – живой. Похоронки не было…. А то, что без вести пропал – это ничего. Он живой!

– Так ведь четыре года уж, как пропал….

– Ну и что? Хоть десять….

– Ну…, ты главное, мать не вини. Она для нас старается…. Мальчишки вон, совсем еще маленькие.

***

Весна, 1945

Апрель пришел как-то неожиданно. Вчера еще в полях было полно снега и примораживало не на шутку. И вдруг – ручьи! Да такие, как реки прямо! Мальчишки по ним кораблики из щепочек пускают, и они мчатся, мчатся куда-то. Анфиса весь день то на работе, то дома крутится, а все-таки несколько минуток да выберет на ручьи посмотреть. Сама щепочку бросит или веточку какую с листиком прошлогодним, чтобы, как парус был, и смотрит куда он поплывет. Представляет, как щепочка эта сначала по улице их, мимо дома мчится, как возле клуба в воронке вертится, потом вниз, вниз, где спуск крутой, по обрывчику, прямо в переполнившуюся уже речку. А дальше речка листик-парус в другую, большую реку вынесет, которая в море впадает. А море…. О…. Больше всего на свете Анфиса любила мечтать про море. Дядя Епифан много о нем рассказывал, а вот все-таки ярко представить никак не получалось. И что вода там соленая – особенно удивляло. Если бы Анфиса не была полностью уверена в правоте дяди Епифана, то она подумала бы, что тот что-то путает или сочиняет специально. Но она ему верила. И от этого чудо – то, что море на самом деле есть и что вода там соленая, становилось реальностью. Пусть очень далекой, но все-таки реальностью. И вдруг так счастливо-счастливо делалось на душе. Аж, в ладошках покалывало от этого счастья.