Я вышел из метро в давно забытом районе. Посмотрел на часы: я ехал дольше, чем рассчитывал, до собрания оставалось меньше получаса. Не успею – знак. Тут недалеко – иди. Постоял, потратил еще две-три минуты. Знак. Стало холодно, я совсем забыл, что куртка расстегнута, а шапка в кармане. Иди. Хочешь мерзнуть так всегда? Иди!

Идти было неуютно, все время было чувство, что кто-то сидит у меня на плечах, маленький, вертлявый, и не дает разогнуться. Заболела спина, загорелись под шапкой уши. Хотелось сбросить эту невидимую мартышку или черта вместе с пуховиком, со всем весом одежды прямо тут, на улице, расправиться и как птица улететь подальше от всего этого. Чего этого? Куда улететь? Это я спрашивал сам себя. Но вот что странно, вопросы есть, а ответов на них нет, хотя подразумевается (опять вопрос – кем?), что если я сам себя экзаменую, то к вопросам должны прилагаться ответы, но их нет. И я все шел, и улицы, город стали как бы приснившиеся, укрытые невидимой, но ощущаемой вуалью, существующие отдельно друг от друга. Как во сне: предмет существует, только пока на него смотришь. Я шел не оборачиваясь, что было сложно в незнакомом районе, потому что боялся, что за мной ничего уже нет, и уговаривал себя, что нельзя посмотреть на то, что уже было видено.

В общем, я дошел до места. Вспомнил, что район-то знакомый и не такой уж далекий от дома, просто я всегда заходил в него с другой стороны, другими улицами, другими путями. Сердце немного разжалось, солнце немного выдохнуло. Мартышка на плечах стала легче и спокойнее. Маленький двор, тихий, тенистый, видно, что люди живут здесь немного сами по себе. Вон – город, а вот – двор. Во дворе, окруженный зданиями побольше, стоит по-быстренькому отреставрированный домик, построенный, наверное, в 50-х или 60-х, но по замыслу архитектора выдаваемый за более старый и благородный. Три этажа, а может, два. Запомню в следующий раз. Вот так сам себя открываю: «в следующий раз» – оказывается, я уже решил, что пойду на следующее заседание календаристов.

Оказалось, что это маленькая гостиница с конференц-залом на полуподвальном этаже. На входе меня встретила вся какая-то неопределенная девушка, то ли худенькая, то ли пухлая, вежливая и раздражительная сразу, в свеженькой, только-только из стирки, белой сорочке с двумя неприятными пятнами на воротничке, с благородными губами и по-деревенски тяжеловатым носом. Спросила, что мне нужно. Не удивилась, когда я ответил (а объяснение у меня было путаное, замямленное, стыдно было признаться, кого и зачем ищу). Сказала, как пройти, но не проводила и никого не вызвала проводить. Я уже опаздывал на три минуты. Стало страшно: что, если я заплутаю и опоздаю еще больше? Это, разумеется, было невозможно в таком небольшом здании, но старый я, в последней попытке вернуть себе былой размер, цеплялся за все подряд, понимал, что уже проиграл. Вот лестница вниз, на удивление светлая и чистая, вот коридор, слегка больничный, все двери закрыты, кроме одной в конце. За дверью в конце зал, в нем люди, вполне обычные, кажется, они даже не говорили ни о чем, когда я пришел. Все посмотрели на меня со спокойным интересом, все были не такими, как я их себе представлял.

Мысли путаются, потому что сказано было очень много. Я привык писать, вслух молчать и говорить про себя, писать вслух, так сказать, я отвык находиться в центре разговора. Во время моего бегства я разговаривал с людьми, но очень кратко и по-деловому, больше слушал и подслушивал, не специально, но не без интереса, чужие разговоры. А тут говорили со мной, обо мне. Это так тяжело – находить, что ответить! Спрошено у меня было много, отвечено не все: многое по незнанию, что-то из-за забвения. Но появилась необходимость вспомнить, не ради себя, а чтобы ответить этим людям.

Не знаю, то ли из-за появления нового человека, то ли это у них всегда так, но говорили они очень много. Весь мир состоял из шума их слов. Стены были цвета их слов, стулья были формы их слов, в свете из низких широких окон под потолком вместо пылинок плавали слова. Я боялся, что неопределенная девушка спустится к нам и попросит меньше болтать, не тише, а именно меньше, потому что слова уже переполнили зал, как сказочная каша из горшочка, и заполняют всю гостиницу, душат гостей, выдавливают окна, галдящей массой распирают стены и захватывают тихий, тенистый дворик, срывают с неба птиц, выплескивают моря, вскрывают могилы, обрушивают небоскребы, останавливают ветер. Везде слова, слова, слова, и я растворен ими. Я в каждом слове, каждое слово во мне, это я тоже срываю, обрушиваю и выплескиваю, и сам срываюсь, рушусь и выплескиваюсь. Я – мир, а мир – слова.

А все-таки надо собраться и из этих слов, которые еще остались во мне, булькают и шипят – те, что поглупее, попроще, шепчутся или совсем молчат – те, что поумнее, надо из этих слов собрать новый мир взамен снесенного старого. Надо где-то жить, как-то оправдывать свою никчемность.

С чего же начать.

В комнате было несколько человек, они сидели в круг на складных пластмассовых стульях нерешительного коричневого оттенка, лицом друг к другу, будто на собрании анонимных алкоголиков. Как я и предполагал. Это меня обрадовало. Первое впечатление? Они мне не понравились, не потому что я сразу был захвачен их слаженной, отрепетированной по ролям многими собраниями речью, а потому было в них что-то общее со мной. Это я тоже предполагал, но радости не почувствовал. Не в шапке дело, никто из них не носил шапок, не во внешности, они все были разные, а все же в них самих, даже вокруг них было такое, чего нельзя увидеть, а можно только почувствовать. Если вам не дано, если вы не такой, как они, проще говоря, если вы обычный человек, вы тоже почувствуете эту странность, но не почувствуете общность с ними. А вместо нее отголосок поэтической тревоги: вы стоите на берегу океана, и море перед вами – такого хмурого серого цвета, по которому не угадаешь, будет ли шторм или ничего страшного не случится и через полчаса снова покажется солнце. Вот такую тревогу вызывал бы взгляд на календаристов у обычных людей. А я чувствовал, что я с ними – одно. И это меня раздражало. Моя исключительность, которую я так берег, которой врал, что они не будут, как я, что я – не они, немножко скисла. Тут я тоже не обманулся. Счет 1:2 в пользу обидок. Захотелось уйти, выкинуть их из головы, уговорить себя, что я никого не видел, даже не ходил никуда, а просто начитался в газете перед сном дурацкой рекламы, вот и привиделась такая глупость. Но я выбрал остаться. Стоило выяснить, зачем им я, раз они потратили на меня столько усилий. О чем тут будут говорить, в чем будут убеждать меня?

Кто будет убеждать и допрашивать яростнее всех? Я вгляделся в каждого: я знаю, как я выгляжу в такие моменты, когда пытаюсь сделаться невидимкой с неощутимым взглядом – как комический шпион, который вот-вот провалит задание. Они мой взгляд, конечно, заметили, потому что тоже вглядывались, не скрываясь, но не обиделись. У всех были добрые, приглашающие глаза. Одного я узнал сразу. Тот модник из парка, с шарфиком. Все время на меня смотрел, надо было догадаться, кто он – шарфик! в июле! и теперь вспоминается – полупальто! У него взгляд был тоже приглашающий, но надменный, как у начальника, который ждал, чтобы устроить унизительную выволочку, без крика и стучащих по столу кулаков, но даже более обидную. Но другие были незнакомы, взгляды их искренни, и главное – среди них была женщина. Судя по одежде, и выяснилось позже, что я был прав – я, может, и комический шпион, но вовсе не идиот, – она была Июль. Она смотрела на меня добрее всех, сразу захотелось остаться, хотя я и корил себя за такую бесхребетность. Один взгляд – и растаял, обмальчишился, отупел. Но ведь не зря же шел!