Вместо этого я обнаружила там группу самых жутких существ, которых когда-либо видела. Черт возьми. Эти ребята были крутыми с большой буквы «К» и с двадцатью семью буквами «Р». У них были разноцветные волосы. И пирсинг. И нанесенная опытной рукой ярко-красная губная помада, которую я со своими рыжими волосами не могла вытянуть. И аксессуары – ошейники и ремни с шипами, столько, сколько можно было нацепить на байковую рубаху. У одной девочки был джинсовый комбинезон с отрезанными штанинами и одной отвязанной лямкой. Я на этом фоне была не то что не панк-рок, я была жалкий чертов птенец.

По крайней мере, хотя бы мои ботинки были настоящими, винтажными, и подводка безупречной. Уж в этом-то я была уверена. Я отрабатывала эту чертову подводку с десятилетнего возраста. Пока у меня были приличные отметки, моим родителям-хиппи было без разницы, сколько на мне косметики, как я одеваюсь и сколько матерных слов произношу за обеденным столом. (Под обеденным столом я имею в виду журнальный столик у телевизора в гостиной.) Так что я стояла с краешку и пыталась не пялиться в открытую, цепляясь за свои «Кэмел лайт» и за надежду, что, может, кто-нибудь заметит хотя бы мое искусство красить глаза.

Я смотрела, как парни тискают и лапают своих подружек, а их гигантские сиськи подскакивают при каждом хихиканье.

«Зуб даю, они занимаются сексом, – думала я. – Все до единого».

Мои лицо и шея вдруг стали горячими и зачесались.

«Ну во-о-от, теперь я еще и краснею. Офигеть».

Я опустила голову и уставилась на свои ботинки, которые благодаря полному и абсолютному отсутствию груди могла разглядеть во всей красе.

«Почему героиновый шик не мог до сих пор остаться в моде? Может, он все же вернется? Пожалуйста, пусть вернется».

Все вокруг выглядели как Дрю Бэрримор, а я – как будто кто-то нарисовал забавную рожицу с веснушками на одном из ее мизинцев.

Моя Лучшая Подруга, Джульет Ихо, должна была ждать меня тут, но через несколько минут стало понятно, что она опять меня кинула.

«Наверняка тискается с Тони в его машине».

Джульет встречалась со взрослым придурком, которого выгнали из старшей школы лет десять назад, и с тех пор он так никуда и не пристроился. Он всегда ошивался рядом с нами, где бы мы ни были, прислонившись к капоту своего раздолбанного старого «Корвета» в позе актера, играющего роль Будущего Убийцы Детей в фильме 1985 года. Тони не вызывал у меня теплых чувств, но он нравился Джульет и в силу возраста мог покупать нам сигареты, так что я помалкивала.

Когда я как раз собиралась затушить свой окурок и поволочься обратно в школу, я вдруг почувствовала, как сзади меня обхватили две сильные руки. Одна стиснула мою грудную клетку, а вторая подхватила меня под коленки. Прежде чем я успела завопить: «Насилуют!» – меня оторвали от земли, перевернули вверх ногами и водрузили кверху задом на чье-то великанское плечо. И пока он не хлопнул меня по заднице, рассмеявшись своим чудесным, мягким смехом, от которого стало горячо и пусто внутри, я не понимала, что это меня поймал мой вечный возлюбленный Ланс Хайтауэр.

Чертов Ланс Хайтауэр. Господи, он был идеален. Мы были ровесниками, но Ланс при этом был минимум на голову выше большинства старшеклассников и сложен как взрослый мужчина. В пятнадцать лет у него уже была постоянная пятичасовая щетина. Несмотря на точеные черты диснеевского принца, Ланс был иконой панк-рока. Он всегда одевался одинаково, как безупречный подонок: линялые черные «конверсы», линялые черные джинсы и линялая черная куртка-толстовка с капюшоном, покрытая заплатами с эмблемами каких-то европейских андеграундных панк-групп и анархистскими лозунгами, которые он сам писал во время уроков. Эта толстовка была такой знаменитой, что, кажется, у нее был собственный фан-клуб.

Венчал все это линялое великолепие такой же линялый, слегка переросший, зеленый ирокез. Он добавлял к и без того почти двухметровому росту Ланса еще сантиметров десять, а цвет подчеркивал зеленые проблески в его светло-карих глазах.

Ах, Ланс. Я умирала по нему с шестого класса. До прошлого года я восхищалась им только издали, пока мы не попали в один класс на уроке гончарного дела. И тут уж у нас начался самый зажигательный флирт. Бомбический. Единственная проблема была в том, что я в это время встречалась с его лучшим другом Колтоном, так что дело не могло зайти слишком уж далеко.

Но тут случилось чудо. Колтон взял и уехал в Лас-Вегас, жить со своим папашей, прямо посреди весеннего семестра. Я, чисто из уважения, несколько часов поизображала печаль, после чего немедленно возобновила кампанию по получению статуса матери лансовых детей. Проблема была в том, что у нас с Лансом не было больше общих уроков, так что весь флирт должен был укладываться в семиминутные перемены. Но сейчас, в десятом классе, который, я уверена, станет моим лучшим школьным годом, у нас с Лансом наконец совпал чертов обеденный перерыв. И к маю я собиралась уже носить его фамилию. Я просто знала, что так и будет.

– Ланс! Что ты делаешь! – заверещала я, хихикая. – Поставь меня! Я не могу дышать! Твое плечо давит мне на живот!

– Как мило! У меня тоже захватило дыхание, детка! – хохотнул Ланс.

Господи, какой у него голос. Словно чертовы ангельские колокольчики. Для такого амбала с убойным лицом у Ланса был на удивление мягкий и кокетливый голос. Первые несколько раз, когда я слышала этот мягкий звук, исходящий от парня с такой прекрасно суровой мордой, у меня сносило крышу. А эти его шуточки. Готова поклясться, у него каждый раз была новая. Черт, я обожаю Ланса Хайтауэра.

Я захихикала громче, отчего у меня еще сильнее заболел живот, и забарабанила по его безупречной заднице в заплатках.

– Поставь меня на землю, козел!

Прежде чем он успел ответить, мы услышали жуткий удар со стороны парковки и низкий голос, который кричал:

– А ну, повтори, твою мать!

Ланс, крепче придержав меня за ноги, развернулся в сторону скандала. У меня закружилась голова, я вцепилась в Ланса и попыталась высунуть голову сбоку, чтобы посмотреть, что там такое.

Хотя кровь прилила к моим глазам и я не могла четко разглядеть все происходящее, я все равно тут же опознала агрессора. Я не была с ним знакома, но много о нем слышала. О нем все слышали. Это был единственный на все четыре тысячи учеников нашей пригородной старшей школы скинхед.

Я заметила его еще в девятом классе, потому что он был буквально единственным известным мне человеком, который носил подтяжки (такие тонкие). В мире клепаных ремней и цепей этот придурок носил подтяжки – воплощение дебилизма. И они выглядели на нем пугающе, как кольца на хвосте гремучей змеи.

И эта змея стояла в десяти метрах от нас, скалясь на мелкого пацана со скейтом, который, стараясь не зареветь, держался за быстро распухающую челюсть.

Когда же он не повторил того, что скинхед хотел от него услышать, тот просто утопил свой кулак в животе пацана со скейтом, отчего пацан согнулся и издал такой страшный звук, что я решила, что в нем лопнуло что-то жизненно важное. Левой рукой скинхед ухватил пацана за волосы, свисающие до подбородка, откинул его голову назад и проорал прямо в испуганное лицо:

– А ну, повтори свое дерьмо!

Мне показалось, что меня сейчас вырвет. У меня стучало сердце и пульсировало в висках от того, что я висела вниз головой, но я ощущала только тошнотное чувство беспомощности и унижения за этого беднягу. Мои родители были пацифисты, и у меня не было братьев и сестер. Я никогда раньше не видела, чтобы кого-то били, по крайней мере в реальной жизни, и я ощущала этот удар, как будто он был нанесен непосредственно по мне.

Некоторым образом так оно и было. Этот удар потряс меня до основания. Он показал мне, что бессмысленное зло и жестокость на самом деле существуют и даже носят ботинки и подтяжки.

Мальчик продолжал молчать, и скинхед оттолкнул его голову с такой силой, что тот отлетел в сторону и упал лицом и руками на землю. Он пролетел несколько метров, прежде чем остановился. Сжавшись в комок, бедняга замер и только издавал тихие, скрипящие звуки, как будто старался подавить крик.