Выгнав парня, Клим усмехнулся и принялся шагать из угла в угол, поглядывая на приборы.

– Пас, еще пас, блок! Молодцы! Переход подачи,– командовал тренер из приподнятого над волейбольной сеткой сидения.

Со свистком в зубах он внимательно наблюдал за игроками. Соревновались смешанные команды подростков, юношей и девушек, лет четырнадцати. По звуку приема мяча – подушечками пальцев, ладонью, обеими ладонями, лодочкой тренер отмечал мастерство. Все воспитанники спортивного лагеря были в прекрасной форме, успели хорошо загореть, несмотря на подмосковный июнь с его дождями.

– Катюша, играй, играй, не отвлекайся на маму. Гаси! Умница!– крикнул он тоненькой волейболистке, высоко подпрыгнувший над сеткой.

Ее мать, Ирина Константиновна, а попросту Ирина, потому что в свои тридцать два года была стройна и почти так же спортивна, как ее дочь, Киска, сидела среди болельщиков. Она приехала навестить дочку, по которой скучала в своей московской квартире

– Левые выиграли. Набирается новая команда. Ирина, вы можете поиграть против дочери, – улыбнулся тренер.

Ему нравилась эта спортивная зеленоглазая женщина, актриса, лицо которой было узнаваемо, и это веселило его.

– С удовольствием, – она поднялась и заняла свободное место.

– Разыграли. Подача справа.

Игра пошла. Ирине хорошо удавались дальние подачи, удавались блоки у сетки и одиночные завершающие удары, она раскраснелась и казалась не мамой, а старшей сестрой своей Киски, ростом почти догнавшей ее.

Спортивный лагерь "Святые ключи" расположился у северо-западной границы Подмосковья, справа от платформы с тем же названием, на высоком берегу реки Сестры. Через долину был перекинут длинный серебристый мост, казавшийся издали изящной игрушкой, с такими же игрушечными поездами, пробегавшими по нему. Справа по ходу поезда из Москвы на светлом взгорье раскинулась деревушка, недалеко от насыпи высилась старая полуразрушенная колокольня без навершия, с цепкие кустами и даже низенькой березкой вместо крыши; у подножья сохранились развалины церквушки да заросший старый пруд; посередине него блестела чистая вода Судя по ней, там и били ключи, давшие имя окрестностям.

Воспитанникам лагеря запрещалось переходить рельсы к старой колокольне. Киску тренер отпустил с матерью до самого вечера.

Девочка гордилась внешностью и профессией своей мамы, но ее собственная расцветающая красота занимала все ее мысли.

– Знаешь, мамочка, Витька Суворов пишет мне разные записки и даже рисует в профиль. Как ты думаешь, он влюблен в меня?

– А тебе как кажется?

– Нисколечки. Я не обращаю на него внимания.

– А на кого обращаешь?

– Ни на кого. Они только о своих мускулах думают.

– Навряд ли. Везде есть серьезные мальчики, с которыми интересно общаться.

Они болтали о том, о сём, о съемках фильма, в котором была занята Ирина, и в самом деле напоминали двух подружек-сестер.

Осталась позади деревенька, они перебрались через насыпь и спустились к пруду.

День клонился к вечеру. Из камышовых зарослей раздавался лягушачий хор, летали стрекозы, посверкивая твердым стеклянным блеском, тяжело клонились к воде старые ивы.

Они присели на белое, свободное от коры, бревно и замолчали. Девочка плела венок из цветов. Со стороны моста за их спинами прогремел поезд дальнего следования на Москву, несколько минут спустя прошумела пригородная электричка.

– Быть женщиной – очень ответственно, вдруг сказала Киска.

Ирина даже выпрямилась от неожиданности.

– Да ты совсем взрослая. И рассудительная, как отец.

– Я похожа на него?

– Очень. Ты помнишь его?

– Помню. И фотографии остались. Когда выйдет твой фильм?

– На фестивале. В ноябре.

– Когда полетят белые мухи?

– Да. Режиссер рассчитывает на конкурсный показ.

Киска качнула венком. Будет о чем рассказать вечером у костра.

Тихий московский переулок начинался двумя старинными храмами с кирпичной оградой, над которой поднимались тополя. У храмов были серебристые шлемовидные купола, за глубокими стрельчатыми окнами горели лампадки. Глубже по переулку с обеих сторон уходили сановитые, еще дворянские особняки, между виднелись и позднейшие, стилизованные четырехэтажные дома с белой лепниной по фасаду и навесами над крылечками из литого узорного чугуна.

В этот рассветный час в комнате второго этажа, за полуоткрытым окном, задернутым тюлем, беспокойно металась во сне молодая женщина.

– Мама, не уходи, мама…

Проснувшись, Ирина уткнулась лицом в горячую руку, приходя в себя после ночного кошмара.

Восемь лет назад в автомобильной катастрофе погибли муж Ирины и ее отец; а три дня спустя, от странных горловых спазмов умерла потрясенная мать. С тех пор Ирина жила с дочерью в опустевшей квартире.

Позавтракав овсянкой, джемом и чашкой кофе со сливками, она поутюжила цветастое платье и подсела к зеркалу. На нее смотрела свежая молодая женщина с чуть вздернутым носом и нежной улыбкой. За эту улыбку да за зеленые глаза ее когда-то и полюбил муж. Молодой, чуть старше нее. Как странно. Они с Сережей так любили друг друга, и вот его давно нет, а она живет и даже здорова.

– Меня не любят уже восемь лет! У меня нет ни любви, ни любимой работы. Я играю пенсионерку с мышиным хвостиком. Я засыхаю! Неужели это конец? Неужели ничего больше не будет? Как много девчонок крутятся вокруг режиссеров!… Стоп! – Ирина выпрямилась. – Держаться! Иначе не соберешь себя. Если в каждой малолетке видеть соперницу, лучше не жить.

Через полчаса, легкая, с отлетающей сумочкой, она сбежала с крыльца и помчалась на студию.

… Броские афиши полуобнаженных красоток и красавцев украшала гримерную. Лампы струили ослепительный свет, жара была бы нестерпимой, если бы не кондиционеры.

Ирина опустилась перед безжалостными зеркалами. Она не опоздала, хотя добраться сюда по длинным темным коридорам с бесчисленными дверьми с именами режиссеров и картин, прокуренным лестничным площадкам, переходам, разновысокими поворотами было не просто.

– Пришла, моя красавица, – обернулась к ней Анастасия, продолжая сильными руками растирать в мраморной чашке замороженный цветной грим собственного сочинения. – Посиди отдохни, все равно там еще не готово, – она кивком головы показала в сторону съемочного павильона.

Анастасия была задушевной подругой. Семь лет назад Ирина устроила ее на студию, и за это время Настя-маляр, окончив курсы-подкурсы, то да се, поставила себя так, что с нею считались даже директора фильмов.

– Что?– уловила она настроение подруги. – Вернулась от дочки поздним вечером и затосковала, голуба-душа? В пустом доме?

– Заметно? – Ирина опустила голову.– Ох!… Настя, милая, неужели это все? Неужели никогда? Я же ничего не успела, я даже женщиной не была. Я держусь, как могу, но впереди-то … что? Так скоро, так скоро…– Она закрыла лицо руками и склонилась к самым коленям.– Не хочу стареть, не хочу, не хочу…

– Полно, полно, – Анастасия прижала к себе ее голову.– Не тебе бы говорить, да не мне бы слушать! Мы тебя еще замуж отдадим, молодую-интересную. С такими-то глазами!

Ирина подняла лицо.

– Прости меня, Настя. Как-то одно к одному. Маму во сне видела… Помнишь, как она за один день ушла?

Анастасия обняла ее и поцеловала в лоб.

– Держись.

Ирина улыбнулась сквозь слезы.

– Утешительница ты моя. А я-то хороша… выплескиваю на тебя. Прости. Обида вскипела. Я могу играть редкостные характеры, русские, высокие …

Анастасия похлопала ее плечу и отвернулась к своим баночкам.

– Что у нас сейчас? Пенсионерка? О-о, – она замерла, вспомнив нечто важное, – да ты же ничего не знаешь!

– Чего не знаю?

– Того, что происходит здесь, в родной киностудии. Тут такое творится, что все на ушах стоят.

– Почему?

– Потому, что надо не слезы лить, а чуять верхним чутьем.

– Что чуять? Говори же.