Тут-то капитан голос подал, говорит, дескать: «Господин Шелк, вот уж мы влипли. Лучше бы мы с вами, господин Шелк, на дно прогулялись, как нормальному моряку и положено». И вот тут-то я не приукрашиваю. Так и говорил: «Господин Шелк». Верно, исключительно от нервов. Мне совсем худо от этого стало, лучше бы он меня-то костерил на чем свет стоит, а то совсем все как-то… Неправильно.

Стоим мы с капитаном-то, будто окаменели. Фонари-то я опустил, и так светло, как днем, стало. Так вот поднимается с глубины свет, эти приправы бросать перестали. Я-то подумал было, что у них они закончились. А если у этих умалишенных что-то закончилось, то это завсегда нормальному человеку лучше будет. Но нет. Видать, сколько надо насыпали просто. Я с чего так подумал-то? А с того, что встали они в кружок, значит, и начали то ли выть, то ли скулить. Голоса-то у них – будто ногтем по стеклу. Вот тогда-то я подумал, что лучше бы они дальше предавались кулинарным утехам.

Свет-то тот уже в пятно огромное вырос, а наш «Канюк» в самом его центре стоит. Море вокруг бурлит, да пузыри не как в супе уже, а такие, что один человек не обхватит, ежели ему в голову придет с такой гадостью обниматься. А сам-то понимаю, что в голову все мысль лезет дурная: какой-нибудь пузырь побольше схватить. Хорошо хоть, капитан меня опять за шкирку схватил вовремя и говорит мне, значит: «Сдается мне, господин Шелк, вы на дно собрались? Так вот, господин Шелк, на дно вы пойдете только со мной и «Канюком» исключительно!» Главное, говорил он это уже в нормальных словечках, таких, что уши в трубочку. Мне сразу-то и полегчало, оттого что капитан-то в себя пришел.

И тут-то я эту тварь и увидел!

Последние слова Шелк визгливо прокричал. Несколько человек от неожиданности попадали с табуретов, кто-то, невиданное дело, выронил стакан с выпивкой. Наступила тяжелая тишина, в которой было слышно, как молотятся сердца у всех присутствующих. Смитти сидел на своем табурете и дрожащими пальцами пытался справиться со спичками и трубкой. Коварные пальцы проявляли высшую степень неповиновения, что выразилось рассыпанием всех спичек и уж совсем непотребной поломкой трубки. Кто-то вставил Смитти в зубы уже прикуренную папиросу. Он сделал несколько судорожных затяжек, выругался и продолжил:

– Вроде как на человека похоже, да не очень. Уж слишком корявое и огромное. Извивается, значит, как угорь, а пальцы-то, их по четыре штуки на лапе было, будто и вовсе без костей.

А глазищи-то! Как фары у грузовика размером. Не то рыжие, не то красные. Выпучены, как у рыбины какой, да смотрят совсем не по-рыбьи. Жутко смотрит-то, недобро.

Вы вот себе представьте это все-то. Тварь невиданная между пузырей купается, эти темные, повара, чтоб им пусто было, хороводы водят, и мы еще с капитаном стоим… Вот уж точно два дурака-то. Я уж не знаю почему, но начал думать, что вроде как ничего такого страшного и не произошло. Непонятное – это да. Так я же вот електричества не понимаю, но от фонарей на улице не шарахаюсь.

Только вот успокоился, как эта тварь из воды выпрыгнула прямо темным в круг. Шлепнулась о палубу, будто мешок с дохлыми каракатицами. Вся какая-то хлюпающая, склизкая, а какая же она вонючая! Смердела, как покойник, фаршированный тухлой рыбой, посреди скотобойни солнечным днем.

Капитан-то глаза выпучил и в кобуру полез. Оно и понятно, исключительно от нервов. Да кто бы вытерпел, если бы такая гадость по его кораблю ползала, да еще и с ногами немытыми.

Достал он свой револьвер, глаза оба зажмурил, чтобы прицелиться получше. Я головой туда-сюда верчу: то на капитана, то на гадость эту. Только он начал курок тянуть, я, значит, к твари обернулся, интересно стало, что у нее внутри. А она будто учуяла, что в нее метят-то. Только я в ее сторону обернулся, а она уж прямо передо мной сидит. Все, думаю, приплыли…

И тут она как заорет! Пасть раззявила так, что глаза у нее закатились. Вот тогда-то я и узнал, что у нее-то внутри. Ад там, вот что, судя по запаху. Верьте не верьте, но вонь хуже, чем в гальюне.

Что дальше было, не знаю, потерял сознание, как нежная балерина. В себя пришел уже на берегу, когда меня с носилок в мазутную лужу уронили. А ведь знаете, когда я рожей в мазут ткнулся, чуть не расплакался от счастья. Даже поцеловать хотел, да вовремя одумался. Мало там чего, окромя мазута, могут на пирсе-то разлить.

Смитти встал и поклонился. Благодарные слушатели, обрадованные счастливым окончанием кошмарной истории, бурно зааплодировали. Рассказчик сиял, посылал публике воздушные поцелуи и явно ожидал, когда в него полетят пышные букеты цветов. Всеобщее ликование не разделял только Дандау, так как самым неблагодарным образом спал. Во сне он храпел и звучно причмокивал почти беззубым ртом. Это было прямым оскорблением рассказчика. Абсолютно неприемлемое поведение, если учесть проявленный было ранее интерес.

Шелк, естественно, оскорбился и взалкал сатисфакции всей своей израненной душой. Как известно, такие оскорбления может смыть только кровь. Смитти Шелк был моряком до мозга костей, его кровь мало чем по составу отличалась от самого гнусного рома, посему он решил, что бутылочка такой кровушки вполне извинит поганца Дандау в его, господина Шелка, благородных глазах.

Он развернулся на месте, да так резко, что, когда его мутный взор упал на барную стойку, подняв клубы пыли, окурок все еще висел в том месте, где до этого маневра располагался небритый шелковский подбородок.

Уверенной, но шатающейся и нелепо подпрыгивающей поступью настоящего моряка Шелк двинулся к намеченной цели предположительным водоизмещением, точнее сказать, «ромовмещением» около пяти полновесных бульков. Нога внутреннего сгорания не на шутку раскочегарилась. Во все стороны летели искры, из пятки с утробным рыком вырывалось пламя, а сизые выхлопные газы оставляли за Шелком кучерявый шлейф.

Изрыгая проклятья и выхлопные газы, он с разгона налетел на барную стойку, перекувырнулся через нее и с глухим ударом головы по старым доскам замер. По непонятной причине он сохранял вертикальное положение. Из-за стойки торчали обе ноги, одна из которых напоминала маяк в тумане, а другая – давно не чищенный сапог с прилипшими к подметке окурками.

Йозефик единственный не выдержал и рванулся на помощь старому морскому волку, хотя сам его считал старым морским свином. Очень некстати ему под ноги подвернулся табурет, с неоправданной жестокостью впившийся прямо под коленную чашечку. Далее мужественному спасателю пришлось продолжать движение на одной ноге. К счастью, недолго – до следующего табурета, после встречи с которым Йозефик рухнул как подкошенный и пребольно стукнулся головой о стойку.

Превозмогая себя, он поднялся на ноги. Перед глазами плавали круги, в ушах звенело. Этот удар по голове нарушил связь Йозефика с реальным миром и временно отшиб практически всю память. Таким образом, молодой человек очутился один на лихо раскачивающейся палубе среди тумана, и на его корабль неотвратимо надвигались скалы под пылающим маяком. Еще мгновение, и он бы разбился о скалы вдребезги, но вдруг маяк ослепительно вспыхнул, запахло палеными волосами. Йозефик провалился в беспамятство.

Утренний солнечный луч проявил невероятную настырность: сначала проскочил сквозь угрюмую завесу облаков, не запутался в густой сетке проводов, натянутых между крышами домов, нашел крошечное прозрачное пятно на отроду немытом окне, протиснулся между ресниц и, наконец, впился в глаз со всей своей силой. Мощный сигнал по хитросплетению нервов достиг сознания и отвесил лежащему внушительного пинка. Сознание оскорбилось и выплюнуло Йозефика из теплых пучин забвения в реальный мир.

Он сел на кровати и по древнему инстинкту, выработавшемуся у людей с той поры, как они начали иногда просыпаться по утрам, не помня предшествовавших событий, уткнулся лицом в ладони и страдальчески застонал. Древний ритуал вызвал приток сил, позволивший Йозефику осознанно обозреть обстановку.

Первым в поле зрения попал громадный шкаф, вросший в пол и, возможно, державший потолок на своих могучих плечах. Выглядел он так, будто здание было построено вокруг него. Рядом жался колченогий стол, заваленный обшарпанными книгами, поверх которых вальяжно разлеглась пожелтевшая газета с возвышавшимся над ней недоеденным бутербродом. С бутерброда на Йозефика осуждающе смотрели упитанные мухи. У другой стены прямо под собой он обнаружил кровать, злобно и мстительно скрипевшую от малейшего движения.