Чудесная способность костюма удовлетворять вкусам Йозефика даже удержала молодого человека от незамедлительного ухода. В любом другом случае он бы уже ушел, буркнув что-нибудь испепеляющее в адрес лентяев и бездельников, только что упустивших лучшего клиента в их жизни.

– Эй! Есть здесь кто… кхм… живой? – с некоторым раздражением окрикнул Йозефик кого-то невидимого и не факт, что присутствующего.

– Есть здесь вообще кто-нибудь? Ау!

И опять безразличная тишина была ответом. Либо в этом заведении нет ни одного сотрудника, либо же тут брезгуют клиентами, что не было редкостью в заведениях Лупри. Мысль, что окровавленный человек в истерзанных непонятно кем лохмотьях и рычащим чемоданом мог просто напугать утонченных работников индустрии моды, даже не пришла в голову вир Тонхлейну.

Внешне он оставался вполне спокоен, но внутри у него сейчас бушевала эпическая битва между оскорбленным невниманием достоинством и безбрежно иррациональным, почти женским желанием заполучить текстильную добычу любой ценой. Оскорбленное достоинство начало одерживать верх, и Йозефик, поджав губы и прищурив глаза, прошагал к двери. Но не к выходу, а к дверце, завешанной тканями, в дальнем конце зала. Он рассудил, что негоже в эту эпоху выдающихся свершений, достижений, угощений, потрясений и лишений (нужное подчеркнуть) идти на поводу у чувств и уж тем более оскорбляться на что-либо.

– Клиента не потеряли, а вот его расположение – безвозвратно, – почти не шевеля губами, прошептал Йозефик. – И, о боги, с какого же это перепуга я о себе в третьем лице говорю? И с собой разговаривать как-то нелепо… Йойк, собака! Это ты во всем виноват.

Дверцу толкать пришлось бы долго, так как она открывалась на себя. Йозефику повезло в бесконечной дверной лотерее со второй попытки. Двери не хватало лишь небольшой помощи, чтобы приветливо распахнуться. Из-за нее вырвался порыв сухого воздуха, напитанного незнакомым пряным ароматом. От неожиданности Йозефик выронил чемодан. Тому тоже лишь малого не хватало, чтобы раскрыться и выпустить порыв наркозависимой моли и агрессивного не по росту грызуна.

Не обращая внимания на вырвавшихся на волю подопечных, Йозефик прошел в застывший за дверцей полумрак. Его манил новый для него, а может, и для всего мира аромат. Немного сладкий, немного горький, если бы представить его предметно, этот запах был бы как древний изумруд в свете свечей. Ах, если бы только можно было видеть носом! Аромат не заполнял всю комнату, а извивался одной струйкой, похожей на шелковый шарфик на легком ветру. Тут-то очарованный Йозефик и пришел в себя. Последний раз зеленый шарфик он видел на бароне Монтуби Палвио Толжесе вир Байхайне, гадком старом таракане в прямом смысле этого слова. К молодому человеку вернулась его привычная недоверчивость. Особенно к неосвещенным помещениям, источающим экзотические ароматы.

Йозефик пошарил рукой сначала с одной стороны от входа, потом с другой и нашел-таки выключатель. После щелчка где-то высоко-высоко вспыхнула невероятной красоты и габаритов люстра, которая своей эффективностью готова была посрамить солнце.

Вместе со светом нахлынуло пространство. Как же много значат для людей их заблуждения! Йозефик, до того как включил свет, был уверен, что вломился в какую-то подсобку, где швабры хранят, а оказалось, что за маленькой дверцей находится просторный круглый зал с куполообразным расписным потолком. По кругу стояли резные колонны, между которыми были натянуты шелкотканые гобелены. На них были изображены прекрасные и тоскливые по причине отсутствия обнаженной женской натуры пейзажи. Точно в геометрическом центре зала, прямо на зеркально-черном полу, в котором отражался потолок, возвышалась то ли изящная кафедра, то ли нагулявший жирку пюпитр. Это был единственный предмет не декоративного вида в этом зале, поэтому Йозефик двинулся к нему. На не определившемся со своим происхождением и назначением предмете мебели лежал лист тончайшего пергамента, на котором был во всех деталях скорее начерчен, чем нарисован костюм мечты и под ним выведено четверостишие витиеватым почерком:

– Бредс какой-тос, – только и сказал Йозефик, подхватил лежавшее рядом перо неведомой ему птицы, вероятно, способной украсть слона из городского цирка, и, высунув от усердия кончик языка, аккуратно вывел свою подпись. Получилось очень и очень недурственно. Во всяком случае, это не шло ни в какое сравнение с теми закорючками, которые он ставил обычно. Он никогда особо не старался выводить своёс фамильёс, так как всю свою жизнь с каждой своей подписью он все глубже и глубже загонял себя в бумажную кабалу, взамен ничего внятного не получая. Впервые в жизни он получил что-то взамен своей подписи, кроме обязанностей и проблем. И не просто что-то, а то, что страстно желал.

Стоило Йозефику положить перо на место, как со всех сторон стало доноситься еле слышное тиканье, будто сотни карманных часов спрятали под подушку. По-прежнему теряющийся в проблемах самоопределения, отпрыск неизвестной мебельной мастерской вместе с пергаментом и пером без предупреждения провалился сквозь мраморный пол, оставив на память о себе… собственно, ничего. Это вызвало у молодого человека тревогу, а вот скрип прикрываемой дверцы, через которую он сюда проник, подтолкнул его расшатавшуюся за последние сутки психику к тому перекрестку черт, с которого можно попасть хоть в панику, хоть в истерику, хоть вообще по полной программе загреметь на полный пансион в Луприанский психиатрический хоспис строгого режима № 29. Йозефик двинулся по веселой дорожке истерики, чем проявил свой выдержанный виртонхлейновский характер.

– Что здесь происходит, а? Я требую немедленных объяснений! Вы нарываетесь, господа, определенно нарываетесь! Между прочим, у меня есть связи! Если вы немедленно не прекратите этот балаган, у вас будут серьезные проблемы!

Йозефик сорвался. Однако его беспомощные угрозы не находили слушателей и только все больше заводили молодого человека.

Синхронно свернулись куда-то вверх гобелены, протянутые между колонн. Расписной потолок сложился наподобие веера. Перед невидяще и ненавидяще выкаченными глазами Йозефика оказались не то чтобы какие-то отдельные непонятные механизмы, а целая мистическая машинерия. Невероятное переплетение поршней, шестерен, ремней, пружин… а шкворней, шкворней было как раз достаточно. Все крутилось, сжималось, изгибалось и выпрямлялось, несомненно, ради единственной, но неведомой цели.

До Йозефика дошло, что он стоит в самом центре огромного механизма неизвестного назначения. Даже больше – он в нем заперт, как мышь в мышеловке. По правде сказать, с точки зрения соблюдения масштабов сравнение не совсем точное. Муравей в капкане – вот это уже ближе.

Он начал вертеть головой по сторонам, отчего капли холодного пота разлетались по сторонам. Спокойная истерика перешла в панику, и очень особую. Кровь отхлынула от лица, да и в мозгу тоже решила не задерживаться. Йозефик посерел, а в ушах у него гадко зазвенело. Перед глазами все поплыло, и последний вир Тонхлейн потерял сознание, что нельзя считать допустимым поведением для представителя столь славного рода. Но он хотя бы не взвизгнул, что уже неплохо.

Он не видел, как с потолка вокруг люстры к нему тянутся восемь стальных лап, со всех сторон подкрадываются пощелкивающие сочленениями паукообразные стальные чудовища, а из-под каждой плитки пола вылезают их многократно уменьшенные копии.

Огромный паук на потолке с люстрой вместо брюха подхватил безвольное тело Йозефика, приподнял над полом и начал медленно вращать и ощупывать. Иногда механическое чудовище протягивало между своими лапами портновскую линейку, снимая мерку. После семи оборотов вокруг своей оси тело было передано механическим паукам поменьше. Они мерцали вокруг него, то и дело исполняя невероятно точные выпады своими лапами, более похожими на гипертрофированные хирургические принадлежности. Каждый такой выпад срезал с Йозефика кусок одежды. Менее чем через минуту в стальном вихре он был обнажен дотла[5]. Пауки окружили его вплотную и подняли на своих согнутых, чтобы не поранить жертву, лапах. Снова замелькала портновская линейка, обмеряя расстояния между всеми возможными комбинациями частей тела. Эта операция была повторена семь раз в разных положениях тела. Некоторые положения телу вроде как и не полагалось принимать.