У "Титании" мягкий и плавный ход, и море на редкость спокойное, гладкое море, и на горизонте собираются легкие, как пух, облака-барашки, и солнце льется вокруг, растворенное в морском пару, - но всего этого нет, потому что есть другое: улыбаются Тимофею барышни-московки.
Они сидят в тени под тентом, и улыбки у них - это только округлые, млеющие, лиловые пятна около светлых глаз, у крыльев носа, в слегка приподнятых углах рта и в длинных ямочках щек. На обеих белые войлочные лопухи, приткнутые шпильками, у обеих голые шеи и кофточки-матроски, ко они едва ли сестры.
- А дрофа большая? - несмело спрашивает одна. - Сколько фунтов?
- Дрофа-то? До полпуда бывает, - поспешно отвечает Тимофей и тут же вспоминает что-то: - С пятнадцатого июля на нее охота... Дрофа - она здесь зиму продолжает, только в стаях она зимой, в гуртах... Дрофу, ее бить надо в жару... Так, если градусов двадцать - двадцать пять - ни за что не подпустит, а вот тридцать два так, тридцать три, а сорок еще того лучше, вот когда она сидит, как гусыня, крылья распущены, и, значит, дремит. Свободно тогда на выстрел подползай - на семьдесят шагов подпустит... А стрепет - вот еще из ихней породы, - вот чутка птица, уж и чутка!.. Поведет глазком, - ать! - за-че-сал по стерне!.. Трудно его убить, стрепета...
Мы идем близко от берега, и над нами вьются и кричат какие-то очень цветистые, желтокрылые, синеголовые птицы. Летают они косяком; отбросятся в сторону и потом сразу вот уж опять здесь - повиснут в воздухе и кричат.
- Какие это? - наперебой спрашивают барышни.
- Это - пчелоеды, - отвечает Тимофей улыбаясь, - щуры-пчелоеды, пчелками питаются... Ден пять у нас тут потолкутся и в лет... Как перепел летит, так и щур, - в одно время... И ведь сюда назад как летят, тоже к одному времени подгоняют, - вот чудно!.. Сколько птиц летит, - у всякой свое время... На баркасе выедешь в перелет, вот весною, когда рыбу ловить далеко уходишь, - верст за десять стаи-то летят... Так, верите, несчастные такие, уморенные бывают, за баркас цапаются лапками, за борта-то... Возьмешь рукой, положишь - лежит, как неживая, и глазки закатит. Не го на живот, - прямо на бок ляжет и двошит. Привезешь их на берег - вот рады, вот защебетают чи-чи-чи-чи... Ах ты, господи! И как это малая такая тварь, а все она знает, куда ей лететь - все делает, как лучше не надо, - вот ведь! Значит, так уж дано им, чего и человек не поймет...
Тянутся в сторону Тимофея купцы. Они едят виноград, хрустя косточками, ничего не выплевывая и добросовестно все глотая, едят прямо с кисти, захватывая губами снизу по нескольку ягод, и на лицах у них блаженная усталость от сытости. У обоих фигуры широкие, сырые. В картузах, в плотных суконных тужурках и в сапогах под лак. Приехали, должно быть, скупать фрукты.
- Ивана Сковородку, кровельщика, знаете? - спрашивает меня Тимофей.
- Рыжий, что ли?.. Знаю, - вспоминаю я.
- Вот, вот, рыжий... Нет у нас больше такого охотника, как Иван Сковородка! Вот уж ходок! Безо всякой собака, без ничего, вышел это с вечера, задрал голову, как гусар, - по-дал-ся! Зайцев, например, если... и как он их найдет и где найдет, не двух, так одного он уж обязательно тащит... Нюхом одним жив... И где они лежат знает, и все, весь обиход ихний... удивление! Середь дня в жару, тогда заяц сонный, - он их чуть не руками, безо всякого ружья берет... Заяц - он спать здоровый; напасется за ночь и спит...
- Руками прямо? - переспрашивает один из купцов, участливо улыбаясь одними глазами.
- Прямо руками... Ну, палкой по голове для оглушения вдарит, потом заберет...
- А вы к рыбу ловите? - спрашивает другой, снимая зачем-то картуз с лысины...
- Как же! У нас сеть с зятем есть, крючья... Сейчас вот скумбрия пошла, султанка, - когда время есть, выедешь... Весной - белуга, а то камбала... Лобанов не ели? Вот рыба вкусна!.. Лобанов острогой ночью по камням бить, вот охота веселая... Мы ведь для этого лодку-плоскодонку справили, обращается ко мне Тимофей. - Назвали мы эту лодку "Гагара". Такая сердцеедка подлая: плывет, нос задрала - и ника-ких! Чуть веслом в какую сторону толкнешь, - по-вер-нулась вся сразу - точь-в-точь гагара: куда голова смотрит, там она и вся. В тихую погоду, да если ночь темная удовольствие!.. Лосось вот тоже или ерш морской... Крабов одних настволить сколько можно... Красная рыба, конечно, не попадет, а вот мелочь эта...
- Красная рыба - она живущая, - неожиданно вставляет один из купцов. Какие случаи бывают: стерлядь, например. Прирежут ее, конечно, как поймают, - шевелится; домой привезут за сколько там верст, - шевелится... Да ведь что! - на кусочки изрежут, так кусочки-то эти и те - можете представить шевелятся!..
- Ну да - живущая, - поддерживает другой. - Осетер вот тоже... Зимнее время его поймают, оглушают по голове, - на мороз... называется он тогда пылкого морозу - кость! На токарный станок клади... И сколько время в таком он виде лежит - и в лавках лежит и в вагонах едет, - зиму цельную... Товар! Все равно как брус дубовый!.. А в горячую воду его ежели, - что вы думаете? - ведь оживает, говорят: на немного хоть, на сколько-то минут, а оживает... Насколько это верно, не могу вам сказать в точности...
Начинает улыбаться студент-караим. Он улыбается не сразу, а толчками: выпустит на скуластое лицо кончик таящейся в нем улыбки и тут же спрячет, потом посмотрит на Тимофея, на купцов - и выпустит какую-то точную часть: четверть, треть, половину; но вот уже непобедимо, змейкой, ползет она из него вся, сколько есть в нем, во всю ширину лица - и скулы вливаются в поднятые щеки, и совсем узенькими щелками смотрят косо лежащие глаза.
Он пробует тихо голос, как пробуют бритву перед бритьем, и вдруг неожиданно рокочет молодым баском:
- А я-я-я влюблен в одни глаза!..
И так все время потом, пока мы едем, он улыбается, молчит, открыто и молодо смотрит на море, на высокие мачты яхты, на нас с Тимофеем, на барышень и татар, да вдруг как хватит сразу:
- А я-я-я... влюблен в одни глаза!..
И чувствуется, что это не просто мотив звучит в нем, - что он действительно влюблен в какие-то глаза, и только их видит сейчас и о них поет, а до всех нас нет ему никакого дела.
Барышни толкают друг друга, мягко жмутся друг к другу и тихонько фыркают в платки, а потом долго делают вид, что утирают пот.
Перс с чадрами наблюдает их, мечтательно вглядываясь в их лица, потом нечаянно вспоминает, что он - с чадрами, схватывает свою корзину, улыбается, широко раздвинув в стороны обе половины лоснящегося лица, ощеривая белые, лопаточками, зубы, и говорит протяжно:
- О-о бон марше! О-о бон марше, мадам! Л-лечебные, первый сорт!
Он ставит перед ними корзину и ловко выхватывает оттуда чадры: желтые, голубые, лиловые.
- Не нужно нам, - защищаются барышни, - лечебные!.. У вас тут все лечебное.
- Лечебные, первый сорт, - не смущается перс и все развивает свертки, и чадры летят на барышень разноцветным потоком, легкие, как воздух.
Барышни ничего не покупают, и он видит, что они не купят, но ему нравится стоять перед ними на корточках, смотреть снизу вверх в их улыбающиеся лица, подбрасывать перед ними чадры... Он уже говорит что-то о деньгах и душе:
- Менэ рази денга дорог?.. Це-це... менэ душа дорог!..
Говорит о родине:
- Кунжут есть, хылапок есть, а-апельцин есть, льимон есть, виноград есть, ячимень есть, рис есть... Перса - все есть!
Говорит об арабах:
- Араб лошади любит... Жырибец не любит, кобыл любит... Шесть тыщ туман* кобыл пылотитъ, це-це...
______________
* Туман - иранская монета.
На нем кавказская черкеска, чувяки; высокую смушковую шапку он сдвинул с мокрого лба на бритый затылок и все широко улыбается и говорит.
И у рабочих на носу палубы заяснело что-то. Не знаю, пошло ли это перекатною волной от Тимофея, или это прямо вылилось из солнца и запаха моря... Прежде там ели с хлебом мелкие, как яблоки, дыни, и какой-то пожилой, дюжий, с красным шрамом от переносья через всю левую щеку, пытал другого, чернявого, похожего на цыгана:
