На наших глазах происходит чудо. На выходе из нижнего отверстия ИПа, появляется тонкая струйка голубоватой жидкости, похожей на денатурат. Содержимое банки еще раз фильтруем, сменив гипкалитовый патрон в противогазе и через десяток минут имеем не менее четырех килограммов чистейшего ректификата.

Олег осторожно макает палец в емкость и облизывает его.

–Ну, как? – вопрошает Порубов.

– Чистейшее шило. Нам для работы выдают хуже. Ты, дед, великий химик, только без степени,– глубокомысленно изрекает Ксенженко.

– Но запомните,– предупреждает Тоцкий. Больше чем на пять килограммов, доить торпеду нельзя. Запорите.

После этого дегустируем продукт. Пьем по северному, не разбавляя и запивая томатным соком. Спирт ударяет в головы, и мы наваливаемся на снедь, которой еще в избытке. Затем Порубов осматривает отсек и докладывает в центральный пост о результатах. Абрамова отправляем отдыхать – ему готовить завтрак для ночной смены. Я тоже укладываюсь спать на поролоновый матрац за торпедами правого борта, поскольку в восемь утра мне поднимать гюйс и заступать на вахту.

Мичмана тихо обсуждают сегодняшнюю погрузку и строят планы на грядущую автономку. Изредка слышится стук сдвигаемых кружек и кряканье. Засыпаю, как всегда лодке, мгновенно.

Будит меня металлический голос Мыльникова, раздающийся из отсечной трансляции

– Королев, подъем! Приготовиться к подъему флага!

– Есть! – ору в сторону «каштана» и его красный глазок гаснет. Выбираюсь из-под торпед.

В отсеке ни следа от ночного пиршества. Уронив курчавую голову на пульт, в кресле командира дремлет Ксенженко. В кресле вахтенного, задрав ноги на направляющую балку, сидит осоловелый Порубов и читает журнал.

Заботливо укутанный шерстяным одеялом, у кормовой переборки на снятых с торпед чехлах умиротворенно похрапывает Тоцкий. Рядом стоит пустая банка из-под минного ликера.

– Да, крепки советские подводники,– бормочу я, вытаскивая из металлической шкатулки сложенный вчетверо военно – морской гюйс. Затем отдраиваю люк первого и поднимаюсь наверх. Свежий воздух пьянит. Утро погожее, без пяти минут восемь. В рубке маячит Сергей Ильич и копошится сигнальщик, готовящий к подъему корабельный флаг. Я привычно креплю гюйс к носовому флагштоку и, придерживая рукой его свернутое полотнище, докладываю о готовности.

На плавбазе, где располагается штаб флотилии, включается метроном. Его размеренный звук будит тишину залива.

– На Флаг, и Гюйс, смирно-о! – разносится по водной акватории усиленный боевой трансляцией голос дежурного по флотилии.

Сидящие на волнах чайки испуганно взмывают в синеву неба.

– Фла-аг и Гю-юйс.., поднять!

На надводных кораблях флотилии звонко бьют склянки, голосят свистки боцманов.

– Флаг и Гюйс, поднять! – репетуют команду вахтенные офицеры подводных ракетоносцев.

Краем глаза слежу за полотнищем вздымаемого над рубкой нашей лодки флага и одновременно поднимаю гюйс до клотика.

– Во-о-льно!– разносится над заливом. На Флоте начинается новый день.

Годок

Незадолго до моего увольнения в запас, в наш славный экипаж вместе с молодым пополнением из Ленинградского отряда подводного плавания прибыл матрос, который всех здорово заинтересовал. Во-первых, своей внешностью – по росту и ширине этот коротышка был одномерным, во – вторых дикцией, говорил он мало и невнятно, а еще возрастом – парню было под тридцать.

Впоследствии выяснилось, что его за что-то выперли с последнего курса ветеринарного института, и парень загремел на три года на флот.

Этим сразу же воспользовались юмористы из БЧ-5, куда попал новичок и сообщили тому, что матросам с таким образованием на лодках сразу же присваивают звания старшин. Иди мол, к механику и дело в шляпе. Тем более что и возраст у тебя подходящий. Чем не старшина?

Тот и пошел. Какой разговор состоялся между ним и крайне нервным «дедом» история умалчивает, но от него молодой вышел весь в соплях, и сразу же был препровожден в трюм, убирать гидравлику. А советчики, похлопывая его по плечам, советовали все это так не оставлять и жаловаться замполиту.

Тот этого делать не стал, но через несколько дней снова попал «в историю».

Вернувшись вечером с лодки в казарму и увидев, что несколько старшин возлегли на койки, он тоже взгромоздился на свою, на втором ярусе.

Парня тут же согнали и разъяснили – валяться на койках до отбоя можно только старослужащим (годкам). Малый стал препираться, за что получил наряд вне очереди и кличку «годок».

А еще через некоторое время выяснилось, что он не знает даже азов трюмного дела – помпу не отличает от компрессора, а вентиль от манипулятора. «Маслопупы» во главе с командиром дивизиона возились с ним месяц – ни в зуб ногою. Что делать?

Решили – обкатается в море. Однако на первом же выходе «годок» едва не затопил отсек, открыв не тот клапан и его определили в помощники коку. Чистить картошку, рубить мясо и драить котлы. А когда вернулись, определили в верхневахтенные. Чего проще – стой с «калашом» в канадке у трапа и охраняй корабль.

Однако и тут с «годком» случилась неприятность.

Дело в том, что на всякой лодке, неподалеку от рубочной двери, кроме стационарного, вооружен так называемый шторм-трап. На тот случай, если кто из моряков оступится и свалится за борт. Помимо прочего, верхневахтенному вменялось в обязанность присматривать и за ним, чтоб не сперли. Есть на флоте такой бзик – тащить все, что плохо лежит.

Чего «годку» вздумалось возиться с трапом, осталось тайной, покрытой мраком. Может от скуки, а может чего померещилось. Короче он утопил рожок от автомата. Тот отстегнулся и булькнул в воду. Вместе с патронами. Помощника командира чуть «кондратий» не хватил. В итоге после его матов и бурных дебатов с механиком, за борт спустили штатного водолаза, но, увы.

Тот исползал все дно под лодкой, но кроме россыпей консервных банок, ничего там не нашел.

В итоге «годок» загремел на губу, а корабль лишилась килограммов десяти спирта и нескольких банок пайковой икры. Именно во столько оценили потерю на базовом оружейном складе.

Сразу же после отсидки, посоветовавшись между собой, отцы-командиры списали парня на бербазу – от греха подальше.

Прошло несколько месяцев. Как-то вернувшись с морей, мы сидели в курилке у контрольно-дозиметрического пункта, грелись на солнышке и дымили сигаретами.

– Кореша, глядите, никак наш «годок», – сказал кто-то из ребят, ткнув пальцем в пространство. И точно. По асфальтированному покрытию, тянущемуся вдоль лодочных пирсов, в сторону КДП неспешно шествовал наш герой.

И – «ба!». На его плечах золотились старшинские лычки.

При встрече выяснилось, что он теперь обретается на подсобном хозяйстве в качестве ветфельдшера, где, наконец, нашел свое призвание.

Так что, никогда не знаешь, где потеряешь, где найдешь…

Пилите, Шура, пилите!

На второй оперативной стажировке, в 1977 году, мне довелось проходить практику в учебном отряде надводного плавания в гарнизоне Мамоново, что на Балтике, у выпускника нашей Школы капитана 3 ранга Сильницкого.

Помимо недюжинных оперативных способностей Вадим Петрович обладал здоровым чувством юмора, знал массу веселых анекдотов и баек, в связи, с чем был «на короткой ноге» практически со всеми офицерами части.

Нужно отметить, что во время войны Мамоново был сугубо немецким городом, именовался Халингенбайль и оборонялся фашистами столь же яростно, как и Кенигсберг. А к тому имелись все условия. В городе, на территории нынешнего учебного отряда, у них располагалась танковая школа с новейшей техникой, на побережье залива базировалось соединение надводных кораблей и подводных лодок, а в окружающих Халингенбайль лесах находился глубоко эшелонированный укрепрайон с многочисленным гарнизоном, артиллерией и подземными аэродромами.