Но случилось так, что платье оказалось готово уже на второй день после отъезда Федора, а владелец имения Сушки, предводитель дворянства Оленин, к которому она явилась, хотя и принял ее очень приветливо, но заявил ей, что арендную плату он по многим причинам решил значительно увеличить, что он безбожно продешевил, договариваясь об этом раньше.

Это привело Наталью Львовну к решению задатка Оленину пока не давать, так как Федор мог на новые условия помещика и не согласиться, а свадьбу справить, благо там же, в городке у моря, оставались пока и отец ее, полковник Добычин, и мать. И в тот самый несчастный день, когда Федор решил довериться морю, предпочесть эту изменчивую стихию прочной надежной земле, Наталья Львовна приехала к своим, но нашла дом Федора и в нем встретила бабу Макара только тогда, когда ялик с Федором и Макаром отчаливал уже от пристани. Когда же сама она пришла на пристань, надеясь застать еще Федора, ялик виднелся уже далеко.

Все-таки она его видела, этот ялик, увозивший еще не обвенчанного с нею мужа, человека, который сделался уже ей и близок и дорог. Она стояла на пристани, глядела ему вслед, заметила, как на ялике поднялся вдруг, забелел и напрягся парус.

Это напомнило ей старые лермонтовские стихи о парусе; это наполнило ее душу старой поэзией раннего детства; это размягчило ее необычайно, заставив продумать и представить ярко много из ее жизни; это привело ее к ощущению счастья, которое, наконец-то, прикоснулось к ней своим крылом, и она все с большей нежностью думала о Федоре Макухине, простом, но ведь несомненно способном, предприимчивом человеке, который сказал как-то, не так и давно: "Большие дела мы будем делать с вами вместе!"

Это было так непосредственно, так вдохновенно сказано, с таким сиянием глаз, с такой напряженностью во всем крепко сколоченном теле, что очень обрадовало ее тогда: "большие дела", конечно, намерен был делать он сам, но ради нее, - вот что было неожиданно даже тогда для нее самой, повысило вдруг стремительно ее самое в ее же собственных глазах тогда, когда она больше всего нуждалась в этом.

И вот он отправился строить фундамент этих "больших" в будущем дел. Она благословляла его долгим взглядом; она напутствовала его, стоя здесь, на пристани, где он не мог уже различить ее из своей синей дали; она была растрогана; она забыла свою неудачу, что не застала его дома, хотя вполне могла бы застать, если б не засиделать всего только на полчаса дольше у своих...

Когда подошел к ней и стал рядом какой-то рыбак, ей было неприятно это, и она отошла от него на самый конец длинной пристани. Но рыбак, - это был Степан Макогон, товарищ Афанасия, и тоже бывший матрос, - вальковатый, сутулый человек, с дюжими плечами и сивым волосом в черных усах, прилежно глядевший на белое облако на Чатырдаге, почему-то пошел, широко расставляя ноги в каких-то бахилах, прямо к ней, опять стал рядом и сказал:

- Замечаю я, что вы на тот ялик дивитесь, - так и я же на него дивлюсь, - не настала б на него лиха година.

Вид у рыбака был угрюмый и явно обеспокоенный, и Наталья Львовна не столько поняла, что он сказал такое, как почувствовала что-то плохое, о чем он как будто хотел ее предупредить.

О том, что на этом ялике отправился Федор Макухин в Куру-Узень, ей сказали другие, этот же рыбак появился откуда-то только вот теперь и говорит что-то малопонятное.

- Какая "лихая година"? - спросила она, и он ответил, подбирая слова, какие могли бы быть ей знакомы:

- Ну, одним словом, иттить им порядочно, а кабы чего на море не образовалось.

- Что же может образоваться? - опять не поняла она.

- Штормяга, - пояснил он и добавил: - Зря Афанасий парус поставил, вот я к чему говорю... Беды может с ним нажить, как если убрать не поспеет.

- Какой беды?..

Наталье Львовне хотелось точно знать, какая беда угрожает ее Федору в такой ясный и как будто довольно тихий день, но Степан Макогон поглядел искоса на нее с большим недоумением и проговорил уже сурово:

- Какая беда-то бывает, если в море людей она захватывает? В море бежать от беды некуда, вот я вам что говорю. Вам свово будет Федора Петровича жалко, а мне Афанасия, как мы с ним в паре сколько годов уж действуем, да и ялик этот, он только считается его, а моя часть в нем тоже есть, в этом ялике.

Только теперь поняла Наталья Львовна то страшное, о чем говорил рыбак, и зачастила вопросами:

- Почему же? Почему так? Откуда это может?

Рыбак кивнул головой на Чатырдаг и сказал мрачно:

- Переваливает через... Скоро здесь будет.

- Кто? Кто будет?

- Бора, вот кто... Не иначе, барышня, вам берегом ехать надо на всякий случай... Может, доберутся до Куру-Узени, а как если нет?.. Ну, одним словом, нанять вам надо лошадей хороших и прямо аж до самой Куру-Узени, вот что я вам скажу. А там у Федор Петровича рабочие есть, Рожнова там спросите, вот.

- Лошадей? Господи! Где же их нанять? - вся уже охолодевшая от страшных слов рыбака, проговорила Наталья Львовна, но рыбак, сказав: "Пойдемте, найду!" - двинулся на Набережную, добавив на ходу:

- Мне Афанасия жалко, да кстати и ялик тоже... Так что как если желаете, я бы тоже мог с вами поехать.

- Пожалуйста, голубчик, пожалуйста, я заплачу вам, - тут же согласилась на это Наталья Львовна, чувствуя, что действительно трудно уж стало идти от начавшего дуть навстречу ветра, и оглядываясь на море, где уже нельзя было разглядеть белевший так недавно парус.

Минут через десять они уже садились в экипаж, называвшийся здесь фаэтоном, так как он имел поднятый кожаный верх.

Этот верх защищал ее, довольно легко одетую, от холодного плотного ветра, того самого "боры", который начался так внезапно и грозил ей каким-то большим несчастьем. Теперь оно уж не было для нее смутным: это несчастье - смерть Федора - нельзя было ей предотвратить, но в сущности и в борьбу с ним вступить тоже было бы невозможно.

На что же можно было надеяться ей? Только на какой-нибудь исключительно счастливый случай, который позволит все-таки Федору добраться до Куру-Узени вовремя...

Наталья Львовна начала было расспрашивать Степана Макогона, но односложные ответы его скоро показали ей, что расспросы эти лишние, что лучше молчать.

Степан сел было напротив, на переднее сиденье фаэтона, но Наталья Львовна упросила его сесть с собою рядом, так как на переднем сиденье его слишком продувает ветром. Однако была у нее и другая причина для этого: ей очень тяжело было смотреть прямо в его суровое, мрачное от самых худших предположений лицо.

На море же, где шел ялик, совсем не могла смотреть Наталья Львовна, потому что шоссейная дорога на Куру-Узень, очень выбитая и местами грязная от незадолго до того бывших дождей, шла по долине, и моря из-за довольно высокой гряды холмов с нее даже не было и видно.

В Куру-Узени на известковой печи и в каменоломне Макухина работало человек десять, а Рожнов, молодой еще малый, но разбитной, грамотный, был там у них за старшего.

Что собирается приехать хозяин с покупателем, там не знали. Но если печь была не близко от берега, то каменоломня зато на берегу, и отсюда заметили ялик.

Рожнов же, который так недавно нанимал этот ялик, узнал его и поднял крик:

- Братцы! Да ведь это же никак тот самый ялик, каким я сюда намедни доставился!

Кое-кто из рабочих пригляделись, и один, поглазастее, сказал уверенно:

- Тот самый!

А другой подтвердил:

- Не иначе, как тот!

- Значит, Афанасий-рыбак там на нем! - И Рожнов хлопнул себя от жалости руками по бедрам.

- Была бы труба подзорная, сразу бы видно было, есть там кто, или уж волной снесло.

Глазастый, которого звали Данилой, долго вглядывался, напрягаясь и даже вытянув шею, наконец сказал:

- Есть!.. И похоже - не один, а будто двое.

- Двое? А гребут они, не замечаешь? - встревожился Рожнов.

- Незаметно... Похоже - несет их.

- Неужто пропасть должны люди? А? Братцы! - почти простонал Рожнов. Поэтому, значит, весла, что ли, у них выбило, а? Не иначе там Афанасий! Кто другой, не знаю, а повез Афанасий, как и меня, - его ялик! Выручать надо! Что ж мы стоим?