Он слышал всю дорогу, как билось его сердце, когда же подошел к дому Ревашова, то сунул под шинель правую руку, чтобы его унять, чтобы оно не мешало действовать, как надо.

Он прошелся под окнами дома, строго глядя при этом в каждое из них, и ему показалось, что в одном мелькнула голова Ели. Тут же он повернул назад, в крыльцу, поднялся и резко дернул за ручку звонка.

Почему-то он был уверен, что дверь откроет сама Еля (ведь ее он видел в окне), но дверь долго не отворялась, и он снова дернул звонок.

Тогда там, внутри дома, застучали чьи-то каблуки, - не Елины, вообще не женские, скорее солдатские, - в двери что-то лязгнуло, она приоткрылась, и голова молодого солдата (это был денщик Ревашова Вырвикишка), высунувшись, сказала:

- Барина нет дома, - и скрылась.

Дверь захлопнулась, и щелкнул замок.

- Мне барин не нужен, - мне барыню давай! - крикнул вне себя Володя. - Давай барыню сюда!

Из-за двери послышалось:

- Барыни у нас не водится, и просю не шуметь!

Но Володе с большой яркостью представилось, что Еля стоит тут же и шепотом диктует этому солдату, что ему говорить.

Он ударил раза два кулаком в дверь и закричал:

- Отворяй сейчас же, мерзавка!

Голос того же солдата из-за двери отчетливо:

- Просю не безобразничать, а то...

- А то? Что такое "а то"?

- Можем и в полицейскую часть отправить, - вот что такое "а то", явно по подсказке Ели крикнул тот же солдат.

- В полицию я сам пойду, сам, мерзавка! - не ему, а ей, сестре, закричал, теперь уже не сдерживаясь, Володя, хотя по улице шли люди, и люди эти не могли не остановиться с большим любопытством, чтобы послушать. что такое делается около полковничьей квартиры.

Володя раз за разом начал дергать звонок, но не дверь, а форточка отворилась в ближайшем к крыльцу окне, и в форточку крикнула Еля:

- Володька, уходи сейчас же вон!

- Не уйду, нет! - вне себя отозвался ей Володя.

Но тут отворилась дверь, и из нее показались уже двое солдат, и один из них схватил Володю за левую руку, другой, - прежний, - за правую, и, как он ни упирался, свели его, точнее стащили на улицу.

Несколько человек, - больше женщины, - глядели во все глаза, и Володе стало противно это, он обмяк как-то сразу всем телом и пошел от крыльца развинченной, расслабленной походкой, бормоча все же:

- Ничего, негодяйка, я еще приду, погоди... Я приду еще, приду, погоди!

Прийти он думал теперь не один, а с матерью. В нем все дрожало; смотрел он только вниз, под ноги, и не заметил, как мимо него проехал из канцелярии своего полка Ревашов, направлявшийся в офицерское собрание пехотного полка для встречи начальника дивизии Горбацкого.

Встретившись в собрании с отцом Ели, Ревашов пришел к решению, которое счел для себя единственно возможным, а в то время, когда он говорил с доктором Худолеем, Володя говорил с матерью и удивлялся, - в который уже раз за свою, пока еще не очень долгую жизнь, - тому, как она относится к явному безобразию (на его взгляд).

Она, - плохо причесанная, очень неряшливо одетая, - должна была, конечно, и причесаться и приодеться, раз сын тащил ее в квартиру полковника, - так ей представлялось начало этого щекотливого дела, - он же ни одной минуты не хотел ждать: по его мнению, дело это не терпело отлагательств.

Потом вдруг, уже причесавшись и надев новое платье, Зинаида Ефимовна уселась перед столом, задумчиво подперев голову, и сказала:

- А может, он на ней женится, этот полковник?

- Да не женится он, что ты, мама! - ухватясь и сам за голову, завопил Володя.

- Да ведь как сказать-то, - начала раздумывать вслух мать, - в чужую душу не влезешь, чужая душа - потемки... А если намерение у него есть, так ведь зачем же его мы будем зря только злить?.. Вот придем мы, а он...

- Придем, а он пусть нам и скажет про свои намеренья, - перебил Володя. - А пока не придем мы, можешь на этот счет успокоиться, мама, - он сам ни за что не скажет!

- Да почем же ты знаешь, Володька? Ты же ведь его не знаешь, с ним ни разу не говорил, - по себе, что ли, ты судишь?

- Каждый человек по себе судит! - срыву решил Володя, однако мать поглядела на него неодобрительно.

- Вот ты какой оказался! Другого подлецом называешь, а сам, выходит, тоже из подлецов подлец!

- Это на каком же основании? - возмутился Володя.

- Да все на том же самом, - невозмутимо сказала мать.

- Я тебе только психологию этого подлеца Ревашова хочу объяснить.

- А я покамест не знаю еще, подлец он или не очень.

- Ну, одним словом, идешь ты со мной или нет?

- Что же ты мне и подумать не даешь!.. И чего ты своей поспешностью достигнуть хочешь? Теперь уж его полная воля, полковника этого, - вот я тебе что скажу... Было бы раньше ее к нему не допускать, а теперь... как если захочет отбояриться, то и отбоярится.

- Вот мы пойдем и сейчас это узнаем, - продолжал настаивать Володя, но мать решительно сказала:

- Что же ты мне даже и подумать не даешь!

И ушла к себе в комнату и притворила за собой дверь.

Минут через пять (Володя был еще дома, стоял у окна) она показалась, чтобы сказать:

- До восьмого класса ты дошел, - должен уж понимать: это дело у них с полковником обоюдное...

Потом опять затворилась, не желая и слушать, что ей на это мог бы возразить Володя.

Прошло еще минут десять, Зинаида Ефимовна вышла из своей комнаты в какой-то старомодной шляпке с пером неизвестной Володе птицы (известно ему было только то, что ничего новомодного у матери вообще не было) и сказала:

- Ну вот, допустим, пришли мы, а вдруг она и меня не впустит, как тебя не впустила? Ведь только сраму зря наживешь, а делу ничуть не поможешь, - это ты знай своей глупой башкой.

- Никогда у меня глупой башки не было! - возмутился Володя. - Плохо сочиняешь, мама!

- Это ты плохо сочиняешь, а совсем не я! Это ты меня туда к ней, к подлюге, тащишь, а я вот не хочу и не пойду, потому что наизусть все знаю!

Тут Зинаида Ефимовна вытащила шпильку из волос и сняла шляпку. Потом с большой поспешностью снова ушла к себе, а Володя вышел из дома на улицу, не зная, что теперь можно ему предпринять.

Очень собранным пришел он домой после свидания с Елей, но матери удалось его расстроить. Он ходил по своему кварталу от угла до угла, глядя себе под ноги, усиленно думая, не замечая времени, и вдруг увидел, как выходила на улицу одетая для дальних прогулок мать.

Она затворила калитку, сделала наставление Фоме Кубрику и, когда подошел к ней Володя, сказала:

- Я пойти пойду туда, а только ты сам увидишь, что не надо, - как я тебе говорила, так и выйдет, ну уж раз ты большой дурак вырос, пойдем: для твоей науки иду.

Володя пошел было с возможной для себя быстротою, но она, тут же отстав, прикрикнула на него:

- Куда спешишь? На свою погибель, что ли?

Пришлось идти совсем тихо.

Дорогой говорила Зинаида Ефимовна только о том, что это скорее всего к счастью: ведь полковник пожилой уже человек, значит, не вертопрах, а вполне солидный, - необдуманно ничего сделать не может, поэтому лезть на скандал да еще на улице, чтобы все видели и слышали, - это совсем не годится...

Володя возражал теперь уже слабо: он начал даже думать, не права ли и в самом деле мать. И когда дошли они до дома, в котором жил Ревашов, то повел он мать мимо крыльца. Мать же, хотя и сама не хотела прикасаться к звонку, так и впилась глазами в окна.

Окон на улицу всего было восемь, и в одном из них она заметила Елю. По тому, что Еля испуганно отскочила от окна и больше ни в этом, ни в другом не появлялась, а на крыльцо тоже не вышла, Зинаида Ефимовна поняла, что не так все просто сложилось, как она думала.

Она перешла улицу и стала смотреть на ревашовский дом с другой стороны, откуда все восемь окон были видны сразу, однако сколько ни глядела, - не видела в них Ели.

- А что, а? Ведь я говорил тебе! - торжествовал Володя.