Затем следовала самоподготовка, и к восемнадцати часам мы следовали в общежитие. Там ужинали и вновь самостоятельно занимались допоздна.

В головах стоял сплошной сумбур и мешанина.

Появились первые потери. Не выдержав нагрузки, в нашей группе подали рапорта об отчислении Юра Мамадалиев и еще два слушателя. Такое же отмечалось и в других. Все рапорта были незамедлительно удовлетворены.

И это при том, что нагрузка на нашем факультете была не самой высокой. На втором, где готовили контрразведчиков со знанием иностранных языков – восточного и европейского, учиться было еще сложнее.

Редкими вечерами, когда мы возвращались из города, посетив , эти несчастные ребята еще сидели в кабинете самоподготовки или на шкафах, стоявших в коридорах (в позе лотоса) где нараспев тянули «ни хао», «цзайцзиень», «хауньин».

Обстановка нормализовалась после первой зимней сессии, которую к своему удивлению мы сдали неплохо. После нее съездили в двухнедельные отпуска.

Своих родных я не видел два года, и встреча была очень радостной.

– Да, сынок, удивил ты нас – сказали тогда отец с мамой. – А ведь в нашем роду уже был чекист. И сообщили следующее.

Оказывается, у деда Левки имелся родной брат – Александр, занимавший высокий пост в НКВД*, навестивший родню незадолго до войны. Он хотел забрать племянника в Москву и определить в военное училище. Но Левка не отдал, поскольку не желал, чтобы сын служил советской власти.

На следующее утро, захватив гостинцы, мы с отцом навестили дедушку. Он одиноко жил на этой же улице, в добротном, с большим садом и огородом, доме.

Бабушка Варвара к тому времени умерла, но Лев Антонович не желал идти к сыновьям или дочери. Поскольку был своеволен и упрям.

Моему появлению он обрадовался, расцеловались.

А когда сидели за накрытым столом, и дед узнал на кого внук учится, задумался.

– Да, – тяжело вздохнул. – Будешь чекистом, как младший брат Александр. Мы с ним всегда друг друга не понимали.

Никаких вопросов ни я, ни отец, зная дедов характер, не задавали.

Кстати, он был весьма закрытый человек. Уроженец Могилевской области, имел там богатое хозяйство, но после революции оказался в Донбассе и работал забойщиком на шахте. При этом, обладая колоссальной силой, занимался французской борьбой. Организовав из горняков секцию, успешно выступал в Луганске Сталино* и Ростове, мечтая встретиться с Поддубным.*

Много лет спустя, я отыскал следы дедушкина брата.

Комдив Александр Антонович Ковалев являлся начальником Главного управления пограничных и внутренних войск НКВД СССР, а также членом Военного совета при наркоме обороны. Трагически погиб в 1942 году.

Зашел в гости и ко второму дедушке – Никите, жившем с бабушкой Степанидой на другом конце улицы.

Оба они были по национальности сербы.

Их предки пришли с Балкан на берега Северского Донца, при императрице Екатерине, в составе двух гусарских полков и были поверстаны в казаки. Дед был родом со Станицы Луганской, а бабушка Степанида из села Четырнадцатая рота.

Будучи призванным на службу, дед Никита до революции служил в 13-м Нарвском гусарском полку, участвовал в Первой мировой войне и являлся Георгиевским кавалером. В Гражданскую был есаулом в казачьих частях и воевал сначала за белых, а потом за красных.

После демобилизации в 1920-м, вернулся домой, где работал кузнецом на шахте.

Вот такими были мои деды и бабушки.

Навестил я и свою несостоявшуюся любовь. Все оказалось довольно банальным. Год назад, Людмила вышла замуж.

Из отпусков мы вернулись отдохнувшими и бодрыми.

Все ребята из нашей комнаты, по договоренности привезли из дому по несколько банок варенья и кило по два сала, поскольку, хотя стипендия и была высокой, на первых порах мы поиздержались. Пришлось прикупить гражданский гардероб: пальто с шапками, костюмы, обувь и рубашки с галстуками.

А поскольку холодильника в комнате не имелось, вместо него использовали окно. Размером оно было два на два метра и с промежутком меж рамами, в половину.

Туда через форточку спустили самого мелкого из нас – Саню Екименко, и он поместил в холод все привезенное.

Когда очередная стипендия подходила к концу, на выходные мы покупали несколько московских батонов, из холодильника извлекались варенье и шмат сала.

При этом спускаемый туда Саня, вооруженный ножом, неспешно разворачивая пакеты, пробовал от каждого куска – где вкуснее.

– Давай, давай, чего тянешь! – исходили слюной голодающие.

Екименко не реагировал, с задумчивым видом смакуя продукт.

Когда же нам становилось невмоготу, вздыхал, отрезал от понравившегося куска часть и вместе с очередной банкой, передавал в форточку.

– А теперь немного посиди,– говорил кто-нибудь и запирал ее изнутри.

После этого мы накрывали стол, а Саня печально смотрел через стекло. Мол, зачем так?

Не выдержав немого укора, мы открывали форточку, извлекали его и усаживали во главе стола. После чего начиналась трапеза.

Батоны разрезались вдоль и из них сооружались птюхи*. Одна с тонкими пластинами сала, вторая с вареньем. Затем в стаканы наливался чай (в столовой он был бесплатно), и начиналась трапеза.

– Хорошо, – говорил кто-нибудь, уплетая, бутерброд.

– Угу,– откликались мы. – Почти как на флоте.

Учеба пошла легче и мы стали чаще выходить в город, знакомясь со столицей.

Этап становления прошел.

Как ни странно, наиболее интересной на первом курсе для нас была марксистско-ленинская философия. В то время этот предмет являлся обязательным во всех гуманитарных ВУЗах СССР, однако в силу сложности и заумности изложения, студентами практически не воспринимался. Все изучение сводилось к зазубриванию определенных догм и постулатов, а также конспектированию работ классиков. Применительно к этому предмету действовал принцип: сдал экзамен и забыл.

В ВКШ наблюдалось обратное, что на первый взгляд являлось само собой разумеющимся, поскольку органы госбезопасности неразрывно были связаны с партийной системой страны, а она являлась практическим воплощением данной науки в жизнь.

Однако главное заключалось не в этом. Необычным были изложение предмета и неординарность лектора. Им являлся кандидат философских наук, доцент Газенко.

Ко времени нашего обучения это был преклонного возраста изможденный и практически слепой старик, фанатично преданный своей науке. У него был целый ряд учеников, ставших известными профессорами, но не разделявших взглядов своего учителя.

Насколько было известно, в тридцатые годы Газенко руководил одним из секторов ЦК ВКПб, готовившим политические доклады непосредственно Сталину.

После смерти вождя, он опубликовал несколько работ по теории марксизма-ленинизма не вписавшихся в общепринятые рамки и стал подвергаться гонениям.

В конечном итоге оказался в нашем учебном заведении, где и продолжил свою научную деятельность, одновременно читая соответствующий курс.

Лекции Газенко были блестящими и в корне отличались от материалов, имеющихся в учебниках. На многие, ставшими догматическими понятия, у него были свои, порой диаметрально противоположные взгляды.

В процессе занятий преподаватель вызывал слушателей на полемику, и она увлекала настолько, что мы забывали о перерывах. Дискуссии были бурными и откровенными. После них о многих, ранее очевидных для нас политических категориях, думалось несколько иначе.

И только по прошествии значительного времени, встречаясь в своем кругу, мы единодушно констатировали, что еще тогда, ныне покойный Владимир Иванович эзоповым* языком предрекал крах нашей политической системы, в силу неверного толкования и применения основ, ныне опороченной науки.

Сразу же увлекла всех, отлично налаженная в Школе физическая и специальная подготовка. Она включала в себя регулярные занятия рукопашным боем и стрельбой.

При этом на нашем факультете культивировалось боевое самбо, на втором и третьем – каратэ.

В то время в СССР, для широкого круга лиц они были практически неизвестны и официально запрещены. Названные разновидности боя в том или ином виде существовали только в спецподразделениях Комитета государственной безопасности, Главного разведывательного управления Министерства обороны, Воздушно-десантных войсках и Военно-морском флоте.