Когда Андрей зашёл на кухню, то только огромная сила воли и характер помогли ему остаться, а не побежать обратно в туалет. На кухне царили разруха и запустение. Пустые бутылки валялись по всему полу. Засохшая еда на тарелках и недопитые рюмки составляли убранство стола, а разлитое пиво добавляло ко всему этому непередаваемый запах. Особый оттенок этому смраду придавала пепельница, похожая на ёжика из-за торчащих из неё окурков, которых в годы табачного дефицита могло хватить на неделю многочисленной курящей семье. Андрей мутными глазами смотрел на все это, а в голове начали всплывать воспоминания. Когда воспоминания приобрели чёткость, а в некоторых случаях также цвет и запах, Андрей даже застонал от стыда и тяжело опустился на табурет.

Вылив из всех недопитых рюмок в одну, он залпом выпил то, что получилось, и опять застонал, а после схватился за голову:

– Ну, дебил…

Хвататься за голову и впрямь было от чего. Весёлый сабантуйчик, имевший место быть в пятницу, и начавшийся словами:

– По паре кружек и все, – перерос в качественный, пятидневный запой.

Андрей искренне считал, что пить или не пить пять дней подряд – это личное дело каждого человека и не видел в этом абсолютно ничего плохого. Однако родители, начальство на работе, а также некоторые коллеги, особенно те, у кого с ним были какие-то договорённости, почему-то не разделяли его мнения, и вот это было уже плохо.

Плохо было так же то, что при большом количестве выпитого у Андрея начисто вырубало чувство самосохранения, и он был способен на самые неожиданные поступки. И ладно бы, если при этом у него вырубало бы ещё и память. Протрезвев, Андрей всегда все вспоминал, и тогда начиналось самое худшее. Муки похмелья усиливались муками совести, и неизвестно, что из этого было хуже.

Один его товарищ как-то сказал о таком состоянии:

– Сначала стыдно, потом смешно, а потом – потом похуй.

Обычно так и было, и нередко то, о чем сначала со стыдом вспоминал, впоследствии служило неплохой темой для многочисленных баек, но в этот раз Андрей, похоже, превзошёл сам себя.

Воспоминания, как мыльные пузыри, неспешно всплывали в голове, и Андрей постепенно понимал, что его приключения в последние дни темой баек никогда не станут, и даже наоборот. Это будут какие-то антибайки, рассказывать которые постесняется любой здравомыслящий человек.

Попытка, хоть и неудачная, придушить свою девушку проводом питания от компьютера на глазах у многочисленных свидетелей, никоим образом не добавила ему популярности и лишила его не только девушки, но и почти всех друзей, которые общими усилиями еле смогли вырвать у него из рук орудие предполагаемого убийства. Последовавшая за этим фееричная драка с этими же друзьями, или, как называл их в пылу битвы Андрей, пидарюгами, не привела к взаимопониманию и число людей, которые захотели бы с ним общаться, стало стремиться к нулю.

Естественно, выход был только один и, дабы заглушить душевную боль, он залил горе сначала водкой, потом опять водкой и, в конце концов, довёл себя до изумительно скотского состояния все той же водкой.

В понедельник он на работу не пошёл. Даже немногочисленные собутыльники, которым в принципе было все равно с кем пить, лишь бы наливали, к концу вечера стали потихоньку расползаться из Андрюхиной квартиры, поражённые до глубины души его состоянием.

Во вторник, ещё не протрезвев как следует со вчерашнего, он на завтрак выпил грамм двести водки и, собрав все свои силы, все-таки пошёл на работу. Сил хватило ненадолго и по дороге пришлось зайти в пару баров, где было выпито несколько кружек пива, а также выкурен кропалик в туалете с каким-то полу знакомым человеком. Придя на работу в изумительном настроении, Андрей был сильно удивлён и обижен тем, что коллеги не разделяют его светлое чувство. Апофеозом всему стало то, что его любимый начальник, светило мировой микробиологии, предложил пойти ему домой и проспаться. На этом терпение Андрея лопнуло и он, схватив светило за грудки, принялся объяснять, что всяким старым козлам не пристало так разговаривать с будущим Российской науки.

Последовавшее за этим его выдворение из стен института посредством охраны было отмечено многочисленными сотрудниками, прильнувшими к окнам. Естественно, они не могли не поделиться этой новостью с теми, кто все пропустил по какой-либо причине, а также со всем мировым сообществом, выложив многочисленные результаты съёмок на интернет просторах.

Через пару дней, когда последствия запоя уже не так бросались в глаза, Андрей снова пошёл на работу. Слабая надежда на поговорку «Повинную голову меч не сечёт», а также на то, что директор института, профессор Левин, и сам неоднократно хваставший своими юношескими приключениями, поймёт и простит его, могла вызвать лишь жалость.

Андрею и самому верилось в это с большим трудом.

Просидев в коридоре, у кабинета директора, целый день, он заметил, что все избегают его и даже коллеги, с которыми у него были неплохие отношения, отводят глаза и здороваются только после того, как у них не остаётся никакого выбора. Это сильно нервировало и очень хотелось поехать к бабушке, в глухую деревню, куда не ходят даже автобусы, а автолавка приезжает раз в неделю, и, достав из шкафа дедов дробовик, вернуться назад и устроить всем сотрудникам института небольшой холокост.

Весь день Левин был чем-то занят. Он уходил, приходил, встречался с разными людьми и лишь в самом конце рабочего дня соизволил принять Андрея.

– Ну что, Аксёнов, проходи, присаживайся. – Откинувшись на спинку дорогого кожаного стула и опершись руками в стол, Левин был похож на доброго барина, который вызвал к себе нерадивого холопа и теперь решал: казнить или просто наказать? – Рассказывай, что там у вас с Пётром Фомичом произошло.

– Валерий Михайлович, простите меня. Я хотел извиниться перед профессором Грищенко, но не нашёл его в институте. – Приняв как можно более виноватый вид, Андрей сцепил пальцы и уставился на стол.

– Да, да, он выходной взял сегодня. Знал, наверное, что ты придёшь. – Левин побарабанил пальцами по столу, и Андрею почему-то вспомнилось, что во всех просмотренных им фильмах момент казни обычно сопровождается барабанной дробью. Он с тоской посмотрел на ректора.

– Мы день рождения до этого справляли, голова болела, вот и не удержался, выпил немного.

– Аксёнов, я и сам в молодости дни рождения справлял, однако, почему-то не поднимал рук на начальников и не называл их бородатыми говнодавами! – Голос Левина далеко разнёсся по пустым коридорам института. – Пётр Фомич старый, заслуженный человек. Он профессором стал, когда тебя ещё на свете не было! Как он теперь в коллективе покажется? Ты хоть вообще понимаешь, что наделал? – Левин встал и, опершись ладонями об стол, сверху посмотрел на Андрея.

На миг Андрею показалось, что в глазах профессора промелькнуло отражение дыбы и стола с неприятными инструментами непонятного назначения, но спустя секунду наваждение пропало.

– Извиниться он хотел. Не нужны ему твои извинения, ему уважение необходимо! Как ты сам понимаешь, из института я тебя уволил. С этим ничего не поделаешь. – Левин замолчал.

Казнь состоялась, дробь прекратилась, и палач молча смотрел, как тело дёргается на верёвке.

Андрей встал и, посмотрев Левину в глаза, сказал:

– Я все понял, Валерий Михайлович. До свиданья. Спасибо, что приняли меня. – Он уже собрался пойти к выходу, однако Левин остановил его.

– Погоди, сядь на место.

Верёвка порвалась и, уже почти мёртвое, тело снова обрело способность дышать. На заднем плане зазвучала жизнерадостная музыка, и Андрей послушно опустился на стул.

– Пётр Фомич хоть и злой был на тебя, но сказал, что как специалист ты неплох и из тебя может, в конце концов, что ни будь получиться. Однако и в институте оставить я тебя не могу. – Левин опять замолчал и подошёл к окну.

– Мне тут позвонили, – спустя какое-то время продолжил он, – короче, военным, в какую-то их лабораторию, требуется микробиолог. Контракт на три года. Работать надо будет где-то в глубинке. С зарплатой обещают не обижать. Поработаешь, чтобы не потерять квалификацию, а потом обратно ко мне.