– За всю-то угоду, значит, десять тысяч? – вопрошает он в изумлении, – прощенья просим! извините, что обеспокоил вас.

– Чего? Куда бежишь? Ты послушай! Я тебе что говорю! Я говорю: десять тысяч, а ежели это тебе дорого кажется, так я и на семь согласен.

– И семь тысяч – много денег.

– Заладила сорока Якова: много денег! Вспомни, лес-то какой! деревья одно к одному, словно солдаты, стоят! Сколько же, по-твоему?

– По-моему, тысячки бы три с половиной.

Торг возобновился. Наконец устанавливается цифра в пять тысяч ассигнационных рублей, на которую обе стороны согласны.

– Только вот что. Уговор пуще денег. Продаю я тебе сто десятин, а жене скажем, что всего семьдесят пять. Это чтобы ей в нос бросилось!

– Как же так? чай, условие писать будем?

– И условие так напишем: семьдесят пять десятин, или более или менее… Корнеич? так можно?

– И завсегда так условия пишут.

– Видишь, и Корнеич говорит, что можно. Я, брат, человек справедливый: коли делать дела, так чтоб было по чести. А второе – вот что. Продаю я тебе лес за пять тысяч, а жене скажем, что за четыре. Три тысячи ты долгу скостишь, тысячу жене отдашь, а тысячу – мне. До зарезу мне деньги нужны.

– А я было думал – все пять тысяч из долгу вычесть.

– Шутишь. Я, брат, и сам с усам. Какая же мне выгода задаром лес отдавать, коли я и так могу денег тебе не платить?

Ермолаев с минуту колеблется, но наконец решается.

– Что с вами делать! Только для вас… – произносит он с усилием. – Долгу-то много еще останется: с лишком четыре тысячи.

– Я их тебе на том свете калеными орехами отдам. К Раидиным поедешь?

– Как же-с; пустошоночка-то все-таки нужна.

– Ну, счастливо. Дорого не давай – ей деньги нужны. Прощай! Да и ты, Корнеич, домой ступай. У меня для тебя обеда не припасено, а вот когда я с него деньги получу – синенькую тебе подарю. Ермолаич! уж и ты расшибись! выброси ему синенькую на бедность.

Ермолаев вынимает из-за пазухи бумажник и выдает просимую сумму.

Корнеич уходит домой, обрадованный и ободренный. Грубо выпроводил его от себя Струнников, но он не обижается: знает, что сам виноват. Прежде он часто у патрона своего обедывал, но однажды случился с ним грех: не удержался, в салфетку высморкался. Разумеется, патрон рассвирепел.

– Коли ты, свинтус, в салфетки сморкаться выдумал, так ступай из-за стола вон! – крикнул он на него, – и не смей на глаза мне показываться!

И с тех пор, как только наступает обеденный час, так Струнников беспощадно гонит Корнеича домой.

Обедать приходится сам-друг; но на этот раз Федор Васильич даже доволен, что нет посторонних: надо об «деле» с женой переговорить. Начинается сцена обольщения. К удовольствию Струнникова, Александра Гавриловна даже не задумывается.

– Где же это… Красный-Рог? – спрашивает она совершенно равнодушно.

– А там… не доходя прошедши, – шутит он в ответ.

– Много ли же Ермолаев дает?

– Четыре тысячи. Три тысячи долга похерить, а тысячу – тебе… чистоганом.

– Стало быть, за тысячу рублей?

– Говорят: за четыре. Долг-то ведь тоже когда-нибудь платить придется.

– Все равно, денег только тысяча рублей будет.

Струнников начинает беспокоиться. С Александрой Гавриловной это бывает: завернет совсем неожиданно в сторону, и не вытащишь ее оттуда. Поэтому он не доказывает, что долг те же деньги, а пытается как-нибудь замять встретившееся препятствие, чтоб жена забыла об нем.

– Ну да, – говорит он, – все тысячу рублей разом и получишь. Накупишь в Москве туков[50] и будешь здесь зимой на балах щеголять.

– Уж конечно, ни копейки тебе не отдам.

– Мне на что, у меня своих денег девать некуда.

Препятствие устранилось. Мысли Александры Гавриловны разбрелись в разных направлениях.

– Однако дурак он! – произносит она, аппетитно свертывая тоненький ломтик ветчины.

– Кто дурак?

– Да Ермолаев твой. Все его умным человеком прославили, а, по-моему, он просто дурак. Дает тысячу рублей за лес, а кому он нужен?

– И на старуху бывает поруха. Вот про меня говорят, что я простыня, а я, между прочим, умного-то человека в лучшем виде обвел. Так как же, Сашенька, – по рукам?

– Мне что ж! только ежели условие будешь писать, так чтоб он как можно скорее лес срубил.

– Это уж само собой.

Супруги выходят из-за стола довольные друг другом. Александра Гавриловна мечтает, что, получивши деньги, она на пятьсот рублей закажет у Сихлерши два платья. В одном появится 31 декабря у себя на балу, когда соседи съедутся к ним Новый год встречать, в другом – в субботу на масленице, когда у них назначается folle journйe. Первое будет светло-лиловое, атласное, второе – из синего гроденапля. Платья будут стоить не больше пятисот рублей, а на остальные пятьсот она брильянтиков купит. Надо же парюры освежить. Кстати: взглянуть, каковы-то у нее цветы? Она вынимает из шифоньерки несколько коробок с искусственными цветами и рассматривает, можно ли будет употребить их в дело. Оказывается, что цветы еще совсем свежи, точно сейчас из магазина вышли. Она считает себя экономною, и находка очень ее радует. Она подходит к зеркалу и заранее отыскивает место для цветов. Вот этот букет она приколет к корсажу; вот эту гирлянду – по юбке пустит. Хорошо, что она сохранила цветы, а то, пожалуй, на два платья пятисот рублей и не хватило бы. Решено. Осенью она едет в Москву и все устроит. А Федору Васильичу ни копейки не даст. Будет. Пускай, откуда хочет, оттуда и достает – ей что за дело!

Струнников, с своей стороны, тоже доволен. Но он не мечтает, во-первых, потому, что отяжелел после обеда и едва может добрести до кабинета, и, во-вторых, потому, что мечтания вообще не входят в его жизненный обиход и он предпочитает проживать деньги, как придется, без заранее обдуманного намерения. Придя в кабинет, он снимает платье, надевает халат и бросается на диван. Через минуту громкий храп возвещает, что излюбленный человек в полной мере воспользовался послеобеденным отдыхом.

В шесть часов он проснулся, и из кабинета раздается протяжный свист. Вбегает буфетчик, неся на подносе графин с холодным квасом. Федор Васильич выпивает сряду три стакана, отфыркивается и отдувается. До чаю еще остается целый час.

– Каково на дворе?

– Солнышко. Тепло-с.

– У вас всегда тепло. Шкура толста, не проймешь. Никто не приезжал?

– Никого не было-с.

– Ах, пес их возьми! Именно, как псы, по конурам попрятались. Ступай. Сегодня я одеваться не стану; и так похожу. Хоть бы чай поскорее!

Струнников начинает расхаживать взад и вперед по анфиладе комнат. Он заложил руки назад; халат распахнулся и раскрыл нижнее белье. Ходит он и ни о чем не думает. Пропоет «Спаси, Господи, люди Твоя», потом «Слава Отцу», потом вспомнит, как протодьякон в Успенском соборе, в Москве, многолетие возглашает, оттопырит губы и старается подражать. По временам заглянет в зеркало, увидит: вылитый мопс! Проходя по зале, посмотрит на часы и обругает стрелку.

– Ишь ведь, бредет не бредет! как стояла на четверть седьмом, так и теперь четверть седьмого показывает. А та бестия, часовая, и совсем не двигается.

Но вот уже близко. Раздается свист.

– Неужто никто не приезжал?

– Никак нет-с.

– Да вы, вороны, не просмотрели ли? Позвать Синегубова.

– Они, Федор Васильич, лыка не вяжут-с.

– Пьян? – ну, черт с ним!.. О-о-ох!

Бьет семь. Приходится пить чай сам-друг.

Самовар подан. На столе целая груда чищеной клубники, печенье, масло, сливки и окорок ветчины. Струнников съедает глубокую тарелку ягод со сливками и выпивает две больших чашки чая, заедая каждый глоток ветчиной с маслом.

– А я уж распорядилась с деньгами, – сообщает Александра Гавриловна.

– Ну, и слава Богу.

– Осенью в Москву поеду и закажу у мадам Сихлер два платья. Это будет рублей пятьсот стоить, а на остальные брильянтиков куплю.