Обращаясь к России XVIII века, уместно вспомнить, что еще Дэвид Л. Рансел предположил, что соперничество между придворными кликами в екатерининской России не только определяло ход политического процесса, но и прямо способствовало становлению «систематического государственного управления». Хотя «способность государственных деятелей управлять, даже способность реформаторов реформировать зависела от поддержания традиционных иерархий патронажа, через которые и можно было добиваться желаемых результатов», разворачивавшееся за бюрократическим фасадом соперничество между такими патрон-клиентскими сетями «в долгосрочной перспективе играло важную роль в закреплении представлений об эффективности юридических норм». И наоборот, хотя предложения реформаторов могли «утверждать главенство объективных, юридических стандартов по сравнению с личностными соображениями», эти рационально-правовые нормы должны были «служить инструментами в столкновениях между борющимися за власть патрон-клиентскими и клановыми группировками». Например, предложения о создании некоего высшего совета, который бы поставил исполнение монархом своих правительственных функций на регулярную основу, неизбежно исходили от представителей тех придворных клик, которые в данный момент теряли позиции и стремились таким образом избежать маргинализации. И наоборот, вельможи, пользующиеся полным доверием монарха, никогда не предлагали подобных реформ, поскольку создание такого совета неизбежно ограничило бы их возможность действовать по своему усмотрению28.

Целый ряд работ последних лет, так или иначе, рассматривает эволюцию институтов раннемодерного государства под сходным углом зрения. Е. В. Анисимов напоминает нам, что возникновение допетровских приказов, а затем и ранних петровских правительственных органов на практике принимало форму постепенной институционализации конкретного, частного поручения, данного государем тому или иному сановнику29. Анна Жуковская блестяще реконструировала один эпизод такой трансформации «поручения» в «учреждение» в результате усилий одного из приказных, знаменитого своей предприимчивостью А. А. Курбатова (1663–1721), стремившегося таким образом укрепить свой административный статус и поддержать своих клиентов30. Д. О. Серов в своих ярких очерках «государственной и криминальной деятельности» петровских сподвижников продемонстрировал неразрывную связь их частных интересов и откровенно коррупционных махинаций с процессом строительства империи31. Обращаясь к еще более раннему периоду, М. М. Кром подчеркивает, что «перестановки в приказах были продиктованы не стремлением более четко разграничить их функции, а являлись следствием борьбы придворных группировок, отражением возвышения или падения влиятельных бояр»32.

Опираясь на эти идеи, данная монография представляет возникновение институтов раннемодерного государства – в данном случае, школ – в России XVIII века как кумулятивный итог множества нескоординированных между собой отдельных, частных организационных изменений. Изменения эти могли затрагивать самые разные сферы: правила извлечения и распределения ресурсов, доступа в те или иные корпорации, к той или иной информации или центрам принятия решений, способы кодификации отношений между индивидами и организациями. Каждое из этих изменений придумывали и осуществляли конкретные акторы или группы акторов, преследующие собственные интересы; говоря словами Дугласа Норта, «институты не обязательно – и даже далеко не всегда – создаются для того, чтобы быть социально эффективными; институты или, по крайней мере, формальные правила, создаются скорее для того, чтобы служить интересам тех, кто занимает позиции, позволяющие влиять на формирование новых правил»33. В самом деле, трудно представить, что соратники Петра не задумывались о том, как то или иное изменение или новшество скажется на их личных полномочиях, финансовых интересах, возможности доступа к государю. Каждое такое изменение сулило преимущества одним и потери другим; разработка и реализация этих изменений требовали приложения усилий со стороны конкретных лиц, которые должны были мобилизовать необходимые для этого административные, символические, людские, финансовые и иные ресурсы, а также формировать альянсы. Чтобы любое из этих изменений произошло, его сторонники и потенциальные бенефициары должны были инвестировать достаточно ресурсов, чтобы преодолеть сопротивление тех, кто что-то терял от этого новшества. Именно подобные строители институтов и методы, которыми они действовали, и являются предметом рассмотрения этой книги.

Историческая наука XX века скептически относилась к самой возможности рассмотрения сознательных действий индивидов как движущей силы исторического процесса. Скорее наоборот: вполне понятное неприятие примитивных нарративов, объяснявших ход истории действиями «выдающихся личностей», подталкивало к изучению социальной и культурной запрограммированности индивидуального поведения. Ближе к концу столетия сама возможность сознательного автономного действия, индивидуальной субъектности оказалась под вопросом: размышления о роли акторов в историческом процессе стали уделом почти исключительно социологии и политологии. Разумеется, выходило множество эмпирических работ и биографических исследований, авторы которых так или иначе признавали важность индивидуальных судеб и изучали жизненные траектории тех, кто осмысленно совершал значимый стратегический выбор. Не будет, однако, слишком большим преувеличением сказать, что для более теоретически настроенных историков изучение субъектности, «агентности» в истории означало в основном изучение субалтернов34. Применительно к русской истории такой подход предполагал фокус на том, как простые люди (включая и «рядовых представителей элиты»), маргинальные группы, молчаливое большинство пытались избежать «объятий» господствующих структур, будь то государство, церковь или крепостничество, саботировать требования этих структур или вступать с ними в неравные переговоры, выкраивая себе небольшие островки автономии, сколь бы относительной эта автономия ни была35.

Однако, как указывал историк раннемодерной государственности Ян Глете, «сложные организации не возникают спонтанно». Скорее они обязаны своим появлением «способности человека координировать свои действия с другими и добиваться изменений, то есть сознательно реализовывать определенную стратегию». Для осмысления этого процесса Глете предлагал нам опираться, в том числе, и на теории инноваций и предпринимательства: в конце концов, правители, министры и полководцы той эпохи и в самом деле были зачастую инноваторами – «коронованными прожектерами», как их называет Сэмюэль Джонсон – которым, чтобы выжить в конкурентной среде, приходилось изобретать новые технологии властвования, новые административные процедуры, выстраивать политические альянсы36. Глете выделял организационные, технологические и политические аспекты подобного предпринимательства. По его словам, успешный предприниматель такого рода должен был уметь найти и мотивировать необходимые квалифицированные кадры; мобилизовать ресурсы, достигая для этого соглашения с существующими элитами; вступать в долгосрочные альянсы с индивидами и группами, которые потенциально могли получить социальные и экономические преимущества благодаря новым институтам. Такое предпринимательство предполагало сознательное изменение тех или иных социальных отношений, манипулирование информационными потоками и попытки придать легитимность своим действиями, убеждая окружающих в необходимости централизованного государства для достижения общественного блага37.