Что сказать о самом мистере Уилле? В часовне Каслвудов в их Хэмпширском поместье есть мраморная надгробная плита, и на ней начертано: "Dulce et decorum est pro patria mori"; {Смерть за отечество отрадна и почетна (лат.).} и далее, что "плита сия установлена безутешным братом в память о достопочтенном Уильяме Эсмонде, эсквайре, скончавшемся в Северной Америке на службе его величества короля". Как же это произошло? В конце 1781 года в филадельфийских частях армии Конгресса вспыхнул мятеж, и сэр Генри Клинтон подослал к мятежникам своих лазутчиков. Какая постигла их участь? Шпионы были взяты в плен и преданы суду, и мой брат (которого многие там знали и любили и за которым не раз ходили в бой), будучи послан для переговоров, узнал одного из шпионов как раз в ту минуту, когда над тем должна была свершиться казнь, и жалкий этот человек с ужасающим воплем бросился на колени перед полковником Уорингтоном и, припадая к его ногам, взмолился о пощаде, обещая покаяться во всем. В чем же хотел он покаяться? C тягостным чувством Гарри отвернулся. Мать и сестра Уилла не узнали жестокой правды. До конца своих дней они считали, что Уилл погиб в бою.
Что же касается самого милорда Каслвуда, чей благородный отпрыск служил при некоем прославленном принце и крепко обогатился карточной игрой со своим августейшим патроном, то я, узнав о поразительных посягательствах графа на нашу собственность, нанес ему визит и выразил свое по этому поводу возмущение. Я дал ему понять, что лично в этом деле не заинтересован, поскольку уже заявил о своем решении уступить нрава на поместье брату. Граф принял меня крайне любезно, улыбнулся, когда я упомянул о своей незаинтересованности, сказал, что не сомневается в моей искренней привязанности к брату, но заметил, что нельзя, казалось бы, отказать и ему в родственных чувствах к собственному сыну, не так ли? Ему же не раз приходилось слышать от отца, - и он готов поклясться в этом на Библии, - что после смерти моей матери поместье должно перейти к главе нашего рода. Когда я заговорил о том, что полковник Эсмонд сам отказался от титула, он только пожал плечами и заявил, что это чистейшая выдумка.
- On ne fait pas de ces folies la {Таких безумств никто не совершает (франц.).}, - сказал он, предлагая мне понюшку табака. - Ваш дедушка был человек неглупый. Моя прелестная бабушка была влюблена в него без памяти, и мой отец, добрейшая душа, уступил им на время виргинское поместье, чтобы убрать их подальше с глаз! C'etoit un scandale, mon cher, un joli petit scandale! {Это же был скандал, друг мой, да, хорошенький был скандальчик! (франц.).}
Счастье, что моя матушка не могла его слышать! Я готов был наговорить ему резкостей, но тут он с величайшим добродушием воскликнул:
- Друг мой, уж не собираетесь ли вы скрестить со мной шпагу в защиту доброго имени нашей бабки? Allons donc! Впрочем, я не хочу вас обижать. Если угодно, я готов пойти на сделку. - И милорд назвал сумму, во много раз превосходящую стоимость всего поместья.
Пораженный хладнокровием этого господина, я отправился в кофейню, где условился пообедать с одним своим старым другом, к которому был глубоко расположен. Я чувствовал свою вину перед ним из-за того, что не мог предоставить, ему приход в Уорингтон-Уэйвни, но это было решительно невозможно, - он и сам это понимал. Его рассеянный образ жизна мог бы послужить не слишком назидательным примером для нашей деревни. К тому же человек, привыкший к городской жизни, умер бы у нас со скуки. У него же, по его словам, была надежда вполне сносно устроиться в Лондоне {* Он стал вторым священником в часовне леди Уиттлси в Мэйфэре и вступил в брак с Элизабет, вдовой Германа Фолькера, эсквайра, известного пивовара.}. Надо ли говорить, что этот человек был не кто иной, как стариннейший наш друг Сэмпсон; во время моих наездов в Лондон он ни разу не упустил случая пообедать со мной, и теперь я рассказал ему о своем разговоре с его прежним покровителем.
Лучшего наперсника я не мог бы сыскать.
- Силы небесные! - воскликнул Сэмпсон. - Бесстыдство этого мошенника превосходит всякое вероятие! Могу поклясться, что в бытность мою секретарем и приближенным лицом в Каслвуде мне не раз доводилось видеть копию дарственной на имя вашего деда, подписанную покойным лордом: "В знак любви моей к родственнику моему Генри Эсмонду, эсквайру, супругу моей дорогой матери леди Рэйчел, вдовствующей виконтессы Каслвуд, я..." - ну, и так далее. Я знаю, где этот документ хранится. Завтра возьмем самых резвых лошадок и поскачем туда. Там есть один человек, - его имя, я думаю, не интересует вас, сэр Джордж, - у которого ко мне давняя привязанность. Бумага может лежать там и по сей день, и, о бог мой, как же я буду счастлив, если смогу хоть чем-то выразить свою благодарность вам и вашему прославленному брату!
Глаза его наполнились слезами. Передо мной был преобразившийся человек. Я уже привык к тому, что после какого-то по счету стакана портвейна Сэмпсон неизменно начинал сокрушаться по поводу своей прежней жизни и намекать на перемену, которая произошла в нем после ужасной смерти его друга доктора Додда.
Как ни спешили мы в Каслвуд, но все же едва не опоздали. Я стоял в саду у фонтана, прислушиваясь к сладкой музыке его струй, о которой упоминает в своих мемуарах мой дед, и перед моими глазами оживали образы моих почтенных предков: я видел Беатрису в расцвете ее красоты; милорда Фрэнсиса в алом кафтане, верхом на сером жеребце, скликающего своих собак, и юного пажа, завоевавшего когда-то сердце наследницы замка, а с ним и замок... И тут появился Сэмпсон: он бежал ко мне с большой папкой в руках; в папке лежали черновики писем, копии договоров и разного рода записки - одни были сделаны секретарем лорда Фрэнсиса, в других я узнавал изящный почерк его супруги, моей бабки, или подпись ныне здравствующего милорда. А вот и копия дарственной, посланной моему деду в Виргинию, - это она, никаких сомнений быть не могло.
- Victoria, Victoria! {Победа, победа! (лат.).} - кричал Сэмпсон, тряся мою руку и обнимая всех подряд. - Вот тебе гинея, Бетти. Мы отпразднуем эту находку сегодня за чашей пунша в "Трех Замках".
Тут послышался стук копыт, и во двор въехали две кареты - в одной сидел сам милорд с кем-то из своих друзей, в другой - сопровождавшие его слуги. При виде меня обычная бледность милорда стала только чуть-чуть более заметной.
