Особист зашел издалека:

– Матвей Идрисович, знаете ли вы, насколько сложна международная обстановка?

Мотя неуверенно кивнул головой.

Особист не спешил, плавно перейдя от врагов внешних к врагам внутренним и от них – к предателям в вооруженных силах, посетовал на благодушие, недальновидность и потерю бдительности в их родном училище. Лицо его рдело благородным порфиром.

– Ну, теперь вы понимаете, что благополучие страны зависит от вас лично?

Мотя никак не мог взять в толк, чего, собственно, от него хотят. На всякий случай прокрутил в голове усвоенные с молоком матери знания на случай допроса: «Молчание – золото», «Делай паузы перед ответом, на вопросы отвечай уклончиво», «Против себя не свидетельствуй, чистосердечное признание – прямой путь в тюрьму».

Они смотрели друг на друга.

Особист смотрел сытым котом на стреноженную мышь, Мотя – затаившимся перепелом, которого легавая уже причуяла и вот-вот поднимет.

– Товарищ капитан третьего ранга, а я-то чего могу?

– Молодец, Матвей Идрисович, правильно мыслишь! Будешь докладывать мне обо всем, что происходит в роте.

Не дав Моте опомниться, особист подсунул ему листок.

– Вот тут распишитесь. Да, и придумайте себе псевдоним.

Мотя понимал, что, падая вниз, траекторию не выбирают. Бумажку подмахнул и, сам не зная отчего, вписал псевдоним – «Ветров».

Мотя брел по коридору, осмысливая случившееся. Возненавиживать себя он не стал, твердо решив, что ничего докладывать особисту не станет. Не по-детски был он наделен житейскою мудростью, и в восемнадцать лет глаза его были седыми.

Впереди была последняя пара, и было это занятие по физической подготовке. Бессмысленное натружение организма Мотя не любил, он точно знал: спорт – опиум для народа. Убежден был, что спортивными зрелищами, футболом да хоккеем делают из людей дураков.

Ровно в два часа дня, переодевшись в трико, курсанты построились в спортивном зале. Появился преподаватель – майор Скуратов. Со свистком на груди, спортивным шагом он подошел к строю.

– Смирно! Товарищ майор, сто тринадцатый класс для проведения занятий по физподготовке построен!

Майор прижал руки к бедрам и привстал на цыпочки.

– Здравствуйте, товарищи курсанты!

– Здравия желаем, товарищ майор!

Все было пронизано ложью, даже приветствие. На самом деле здравия майору никто не желал. Майор Скуратов в душе был изувером и спортивные снаряды рассматривал как инструмент для унижения чести и достоинства. Не столь он был озабочен физическим развитием курсантов, сколь возможностью всласть поиздеваться над безответными юношами.

Майор орлиным взглядом окинул строй.

– Вольно! Старшина, разбить класс на три группы.

Одна группа отправилась лазать по канатам, другая – на турник, а третья – на бревно.

Помогал Скуратову ассистент-подручный, не то узбек, не то нанаец. Маленькая кривоногая нехристь, готовая на все ради хозяина.

Только здесь и постиг Мотя суть услышанного когда-то на кухне: «Неограниченная власть в руках ограниченных людей всегда приводит к жестокости».

Скуратов стоял у турника. Бедный растопыря неуклюже дергался на перекладине, пытаясь изобразить подъем переворотом. Глаза майора горели садистским огоньком.

– Ну что ты там вафлей завис?! Смотри не грохнись, мамкин пирожок, отшкрябывай потом говно с палубы.

Бедолага висел на турнике, и каждая его клеточка была пронизана обидой за незаслуженное поругание. Остальные курсанты радостно гоготали. Так уж устроен человек.

Майор обернулся к группе, выполняющей упражнение на канате.

– А это что за вошь потная?! Во всю силу лезь!

Он дал отмашку ассистенту-подручному:

– Усложнить задачу!

Нацмен с радостью бросился раскачивать канат, как бы стараясь стряхнуть с него Мотю, уже почти забравшегося на самый верх.

Скуратов вожделенно потирал ладони.

– То-то же! Это тебе, мамкин пирожок, не лысого по ночам под одеялом гонять!

И опять веселый гогот товарищей.

Вот так методично ломал неокрепшие души майор Скуратов, старательно вколачивая через ноги простую непреходящую истину: «Я начальник, ты дурак». Ибо и есть в этом вся суть военной службы.

Жизнь царю, душу Богу, сердце даме, честь никому – все это мишура, придуманная для поддержания внешнего лоска…

Время, которое образовывалось между последней парой и ужином, называлось свободным. Сегодня его решили заполнить лекцией по актуальным вопросам развития марксистско-ленинской этики.

Курсантов привели в огромный зал, сверкающий хрусталем и бронзой. Когда-то это была столовая зала, где принимали пищу господа гардемарины, теперь это называлось залом Революции. А назван он так в память о Ленине, выступавшем здесь перед революционными матросами. Так и стоит он в гипсе, возвышаясь над сценой, выбросив вперед правую руку ладошкой вверх.

Мотя пялил взор на статуй – вот он, Ирод рода человеческого, раскрутивший безжалостное красное колесо.

Лектор из Ленинградского обкома вещал негромко, но твердо. Мотя незримо ухмылялся: какая может быть этика у режима, где жизни человеков не стоят и ломаного гроша?

После длинной, скучной и лицемерной лекции прямо из зала Революции повели в столовую. На ужин давали два блюда – бигус из квашеной капусты и макароны по-флотски. В отношении бигуса существовало негласное правило: не тронь! Бигус в кастрюле покрывался засохлой коркой, и если ее потревожить, то из кастрюли вырывались наружу способные вывести из строя противогаз миазмы. Видимо, делали бигус из того, что выбросить жалко. А может, и не жалко.

На фоне бигуса макароны по-флотски, окрещенные курсантами макаронами с мусором, смотрелись не иначе ресторанным блюдом.

За соседним столиком подал голос Петро Гамасюк:

– Мужики, я посылку получил, на сампо раздеребаним. Хлеба только прихватите.

Родом Гамасюк был из Батькова, что в Львовской области. Это, собственно, и определяло ассортимент посылаемых продуктов. Как правило, Петру присылали сало свежее слабосоленое в банке, сало с чесноком, сало с прожилками мяса, сало с красным перцем и иногда кружок-другой домашней колбаски.

По правилам сначала посылку проверял старшина на предмет запрещенных вещей. Мало ли – спиртное или антисоветская литература, к примеру.

Старшина шумно сглотнул слюну, нервно дернув кадыком.

– А и духмянная у тебя колбаса, Гамасюк! – И тут же получил в подарок полкруга.

Прозвенел звонок, началась самостоятельная подготовка. Гамасюк с посылкой под мышкой успел заскочить в класс. Двери за ним закрыли и подперли стулом. Боялись не начальства, боялись лишних ртов.

На столе расстелили газету и разложили хлеб, припасенный с камбуза, сало трех видов и оставшийся полукруг домашней колбасы. Штык-ножом от автомата Калашникова порезали колбасу на тонкие кружочки, чтоб хватило на всех. Сало резали добрыми ломтями, без счету.

Над всем этим изобилием возвышался Петро Гамасюк. Он широко, по-драконьи, раздувал ноздри, вдыхая ароматы родины.

Мотя взял кусочек колбаски, обнюхал со всех сторон и положил на язык. Жевать не стал, сначала нужно было насладиться по полной, а уж потом размолоть его зубами и неспешно, частями, проглатывать.

Жадные до жизни курсанты рвали крепкими зубами шматы сала.

Гамасюк грустно вздохнул:

– Эх, щас бы скибочку цыбули.

Хотя ни по отцовской, ни тем более по материнской линии сало Моте никак не полагалось, наворачивал он его много и с удовольствием.

На сытый желудок школить сил нет, на сытый желудок разве что покемарить.

К жизни Мотю вернуло построение на вечернюю приборку.

Вечерняя приборка сильно отличалась от утренней. К этому времени уже все начальство «убывало из расположения», оставались только дежурные офицеры, но их было немного, и дел у них хватало и без приборки.