– Ты плачь, плачь. А я крестик тебе дам. Смотри: крестик… У тебя же нет… На вот… Ты о Боге думай, о Боге. С Богом легше…
И снова:
– Зовут тебя как? Люди как прозвали? Скажи, я свечку поставлю…
– Алёнушка…
– Алёнушка… Ты плачь, Алёнушка, плачь… Плачь!
Но я молчала. Даже когда сверху посыпалась земля, я молчала.
***
Возле печи шептались.
– Третий день молчит. И не шелохнется. Вот взяла бы тряпку, да по харе ей.
– Запади, старая. Чего с утра занялась? Не вишь – тяжко ей.
– А чего тяжко-то? А мне не тяжко? Хлеб на её изводим, а пользы никакой.
– Тот уж она тя объела. Того и гляди схудаешь. Девка, может, хворая, а ты её коришь.
– Тоды к Причалихе её веди, пущай излечит хворь енту.
– Причалиха что, токмо нутряну хворь извести может, а тут явно бес сидит. Не, Причалиха не смогёт. К отцу Кирьяну нать, он ейного беса быстро сладит.
– Так веди к отцу Кирьяну. Шо, так и станем на её смотреть?
Старик поднялся с лавки, подошёл ко мне. Совсем седой. И борода по грудь. А лицом добрый. Где-то я видела это лицо. Где?
– Слышь, милая, ты на ноги-то подымайся. Сведу тя к отцу Кирьяну, он те враз излечит.
Я встала. Сидеть ли, стоять ли, идти – какая разница? Земля всё равно давить будет, потому что тяжёлая – я знаю, я чувствую. Я видела.
Старик взял меня под руку, подвёл к двери, положил ладонь на затылок, нажал, пригибая… Солнце… Солнышко…
– Вот, батюшка, глянь…
Жёсткие пальцы тронули лоб, оттянули нижнее веко, очертили крест перед глазами. Голос утробный коснулся слуха:
– Благодарим тя, поём, славим и величаем крепкую, и великолепную силу державы власти твоея-я-я…
Губы шевелятся… будто спешат куда-то. Спешат? Меня заколотило: спешат?
– Нет в ей беса.
– Как же нет, батюшка? Ты лучше глянь.
– Да гляжу, – и уже мне. – Слышь меня, девка? Отвечай!
Я прошептала:
– Слышу…
– Бает, – удивлённо протянул старик. – Надо ж, трое дён молчала…
– Ступай. Да боле с пустыми заботами не приходи.
Старик засуетился.
– Спаси тя Бог, батюшка, спаси тя Бог. Ты уж не побрезгуй, прими гостинец. Тут хлебушек ржаной да сальца малость, да лучок с огороду.
Поп отстранился.
– За сие брать не можно.
Церковь… Высокие своды, свечи, лица по стенам. От дверей узкая полоска света… Я никогда не была в церкви. Илонка звала, но я не ходила. Трудно. Каждый раз, когда подхожу к церковным воротам, в душе возникает протест. Не знаю откуда он берётся, наверное, воспитали так, потому и крестик никогда не носила. Крестик…
Я сунула руку за пазуху – вот он, на верёвочке. И смотреть не надо, на ощупь можно… нацепил-таки… Сволочь! Как же… как… Возьми одёжку, сестрицы она, вы с ей схожи – чёрт с тобой схож! Чтоб ты!..
Я задохнулась. Вот ведь, нелюдь, довёл до греха… всякие слова непотребные… поступком своим. Найти! Найти этого изверга и в глаза ему…
– Где Дмитраш?
Они посмотрели на меня так, будто я ещё не выздоровела. Поп вздохнул, а дед сказал ласково:
– Подём, милая, подём на волю.
Жара. Снова жара. Каждое лето одно и то же. Всегда. Почему нельзя немножечко дождей, самую малость? Капельку! Ведь это не сложно. А ещё этот…
Я встряхнулась.
– Дед, где Дмитраша найти?
– Дмитраша? Это коего? Со Спиридоновой улицы? Али с Нижнего посаду?
Память вернулась быстро, почти одновременно с обидой и неприятием жаркого солнца.
– Кто ж его знает, не спрашивала. Высокий, плечистый, в кольчуге, борода светлая. И конь рыжей масти. Ты должен его знать, видный товарищ.
– Товарищ?
Я поморщилась.
– Ну, муж, мужчина. Как тебе объяснить? Не старый, лет тридцать. Глаза серые.
Старик покачал головой.
– Такого не ведаю. Тот, шо со Спиридоновки, ровесник мне, а с Нижнего посаду на прошлой седмице в Макарьев отправился, не вернулся ешо. Да и коня у ево нет. Рыбак он.
– Нет, только не рыбак. Этот солдат, воин. Справный воин.
Очень справный. Подкатил, охмурил и в землю закопал. Второго такого справного не сыщешь. И, главное, не подумаешь. Вот с другом его сердитым всё понятно, на лице печать неизгладимая – привет из девяностых, от него всего можно ждать. А Дмитраш… Дмитраш…
Я вздохнула: д-а-а-а, привела нелёгкая в места дальние тёмные. Вместо экзамена, который я наверняка провалила, угодила в великую и славную древность. Впрочем – великая и славная она для папы, для меня – хуже быть не может. И дело даже не в экзамене. И не в этом старом валенке. Ишь, уставился, радуется чему-то. Чему? Что тут есть такого, чему радоваться можно?
Я вдруг разозлилась. Я и так не очень добрая была, а тут и вовсе распалило. Захотелось отыграться на ком-то за все минувшие неудачи, излить из себя эту злость, выплеснуть. На кого? Понятно, на пенька этого старого. Не в церковь же обратно бежать.
– Ты чего, дедуля, на меня уставился?
Старик не понял.
– Уставился?
– Чего смотришь на меня, говорю?
– Так ить, – старик пожал плечами, – как же на тя не смотреть? Ты ж вон вся какая…
– Какая?
– Да будто не наша. И говор… Ты, часом, не пирсиянка будешь?
– Если только от слова "пирсинг".
– Чё?
– Нет, дед, не пирсиянка.
– А жаль, – покачал головой старик. – Намедни был у нас один пирсиянец. По Нижним торговым рядам ходил, товар приглядывал. Крупный такой муж, суровый. Вы с им чем-то схожи. Токмо он чернявенький, а ты вся белёсая. Вот я и подумал: не родня ли?
И ушла злость. Не знаю, то ли вид этого старика наивного успокаивающе на меня подействовал, то ли просто злиться расхотелось, однако результат оказался положительный. Я вдохнула, выдохнула и огляделась.
И опешила, ибо опять всё поменялось. Вроде бы вот только строительство шло, мужики землю копали, брёвна пилили. Воздух дымом пах, деревом… А уже всё построилось. Дома в ряд, заборы, дороги просёлочные. И шум иной, не строительный – куры кудахчут, собаки гавкают, скрипит что-то. Я развела руками: опять телепортировалась?
Похоже. А куда? Снова в Нижний или в иное место? Слава Богу, на этот раз спросить есть у кого, я дёрнула старика за рукав:
– Слышь, дед, захолустье ваше как называется?
Он посмотрел на меня сквозь прищур, почмокал губами, собираясь с мыслям, ответил:
– Да как и вчерась, милая, Новгород Нижний. А те куды надобно?
– Да сюды и надобно… Только время другое, когда трамваи, троллейбусы, асфальт на дорогах. Цивилизация в общем… А-а-а, не заморачивайся. Год какой?
Он опять стал губами чмокать.
– Да, почитай, семь тыш двадцать осьмой от Сотворения Мира. Вот ведь беда, года бегут – не замечаешь.
Я поморщилась: какое ещё сотворение мира, издевается что ли? Хотя нет, на счёт от Рождества Христова мы только при Петре перешли, а здесь Петром и не пахнет, явно что-то древнебоярское. Вот чёрт, как же теперь нормальную дату вычислить? Надо этому дедку наводящий вопрос задать.
– А ты, дед, шибко грамотный как я погляжу.
– Так ить старостой состою при церкви Николы Чудотворца-на-бичеве, оттого и грамоте малость разумею.
– Тогда, наверное, знаешь какой ныне год у поляков?
– У поляков? Это что ж за народ та… А, у ляхов что ль? Ну, соседи наши, как же. Думаю, и у них такой – семь тыш…
Я махнула рукой: нет, от этого старика я ничего не добьюсь. Он либо смеётся надо мной, либо идиот конченный. Хотя с другой стороны, на кой ляд сдалась мне эта дата? И так видно, что не моё сейчас время.
Да уж, не моё – точнее не скажешь. Всё как-то неправильно, непривычно, не по-человечески. Электричества нет, машин нет, магазины отсутствуют. Бары, рестораны, боулинг вообще не предусмотрены. Чем они тут вечерами занимаются? И дорог тоже нет… Хотя с дорогами я погорячилась, их и у нас не сыщешь. Но Бог с ним, накладки у всех случаются. А телевизор, радио, газеты? Что, трудно на заборе слово какое-нибудь написать, для информации. Дескать, иди туда, найдёшь это. Заборов-то хватает!
