Их собирали для Оли.

Или:

У нее голубые глаза

И дорожная серая юбка…

Что-то жалобное и бесприютное было в этих песнях, обреченность какая-то и щемящая великорусская тоска без имени, без адреса. Или это было в самом дяде Коле – неприкаянность, беззащитность и обреченность?..

Мы приехали в Отрадное, где чудом уцелела маленькая церковь, окруженная небольшим кладбищем в купах деревьев. Могилы сразу и надолго приковали мое внимание. Никем не останавливаемая, я бродила от одного надгробия к другому, читая надписи и цепенея от страха: неужто и меня когда-нибудь закопают в землю и придавят такой вот неподъемной плитой? Я живо представляла себе, как они, покойники, лежат там под земле в своих гробах: сложив на груди руки, с провалившимися глазами, страшные и таинственные. Машинально я сложила руки на груди и зажмурила глаза, и хотя ужас стал полным и окончательным, все же что-то помешало мне представить себя несуществующей.

Из оцепенения меня вывела мама, взяв мою руку в свою – теплую, надежную, нетленную, всемогущую. Мы чинно проследовали в церковь. Куда мама подевалась потом, я не помню, но ее присутствия я больше не чувствовала. Мы с дядей Колей остались одни.

Вокруг большой купели кольцом стоял народ, всего человек тридцать, включая детей всех возрастов. Маленькие громко плакали. Дети постарше были серьезные и встревоженные. Жаркое летнее солнце било в окна, ложилось яркими янтарными бликами на лица, на темный пол, на белые крестильные рубашки. Сумеречный церковный воздух был полон скрещенных, как шпаги, лучей. В центре круга возле купели появился священник, забубнил нараспев если и на русском, то на искаженном до неузнаваемости языке. Священник был похож на диковинную бабочку из тех, что изредка попадались мне на лугу за домом. Я ловила их для коллекции и протыкала булавками, живых и трепещущих, быстро перебирающих жесткими лапками. И вот, глядя на благообразного бородатого батюшку в длинном причудливом облачении, я почувствовала стыд и горе оттого, что так мучила маленьких крылатых существ, пользуясь их безответной беззащитностью. Наверняка им было больно, гораздо больнее, чем мне, когда я расшибала об асфальт обе коленки. Мне захотелось зарыдать в голос вместе с плачущими младенцами, которых окунали в купель, от чего они надрывались еще громче. Но я сдержалась.

Наблюдая за происходящим, я вспомнила виденный недавно в театре балет «Жизель», столь же красивый и непонятный. Преимущество сегодняшнего действа было в том, что я была на нем не просто зрителем, но и участником. И я погрузилась в мечты о своем блестящем будущем, о том, как, окончив балетную школу, я буду танцевать на сцене, разумеется, Большого театра, как я буду грациозно выходить на поклон и уносить за кулисы огромные охапки цветов – пионов, георгинов, «золотых шаров», астр и хризантем, по сезону. Эти мечты надолго отвлекли мое внимание от окружающего.

Когда я наконец очнулась, то увидела, что священник движется по кругу с большим крестом в руке, и все по очереди целуют этот крест. Я поняла, что и мне придется это сделать, и первая мысль была – бежать отсюда со всех ног. Дело в том, что была я очень брезглива. Когда мама руками давила апельсин, чтобы выжать сок для меня, я делала невероятное усилие воли, чтобы выпить этот сок и не обидеть маму. Когда дети во дворе предлагали мне до черноты пережеванную всеми по очереди жевательную резинку (в те времена она была редкостью), я с отвращением отшатывалась, борясь с подступающей тошнотой.

Страшный момент приближался, и моя паника достигла апогея.

Вот перед моим лицом завис этот пресловутый, зацелованный многими губами крест. Мне казалось, он маячил передо мной целую вечность. Я до мельчайших подробностей разглядела висящего на нем человека в набедренной повязке, с раскинутыми в стороны руками, смутно и мучительно припоминая, что я что-то знаю об этом человеке, но никак не могу вспомнить.

Я не прикоснулась к кресту. Он проплыл мимо меня, и я, испытывая большое облегчение, граничащее с эйфорией, отправилась бродить по церкви, то и дело трогая свой лоб, намазанный чем-то маслянистым и очень душистым. Изображения людей в больших золотых рамах были мне неприятны, потому что странно и явно намеренно искажали реальность, максимально приблизиться к которой я тщетно стремилась в собственных рисунках.

В самом темном из темных углов храма меня остановила маленькая старушка в черном платье и черном платке. Она налила воды из серебряного кувшинчика в серебряный же стаканчик и протянула его мне. Я доверчиво взяла обеими руками стакан и сделала большой глоток.

Вода была горячей и горькой, как полынь.

Недоумевая, я вопросительно уставилась на старушку. Она одобрительно покачивала головой и улыбалась, глядя куда-то сквозь меня.

Я выпила все до капли.

И снится мне сон.

Огромный пустой театр, в котором я – единственный зритель в третьем ряду партера. На освещенной сцене стоят толстые горящие свечи в человеческий рост. Мое внимание привлек совсем скудный огарок, пламя которого билось и трепетало, как на ветру.

На сцене появилась маленькая старушка в черном платье и черном платке. Я спросила у нее:

– Что все это значит?

– Эти свечи – человеческие жизни,– неохотно пояснила старушка.

– А вот тот огарок, что вот-вот погаснет?

– Это – твоя жизнь, моя милая.

В моей голове образовался вихрь: «Как же так? Мне еще так мало лет. Я только начинаю жить. За что? Где справедливость?!»

– Можно ли что-нибудь изменить? – пролепетала я.

Старушка, не глядя на меня, словно я была ей крайне неприятна, пожевала пустыми губами и сказала:

– Тебе могут дать новую жизнь. Но ты уже знаешь, какова она на вкус. Как бы тебе не пожалеть о своей просьбе.

– Некогда мне жалеть, некогда разбираться! – беззвучно вопила я во сне. – Дайте мне хоть какую-нибудь жизнь, пока мой огарок не сгорел совсем!

Старушка вздохнула и проковыляла за кулисы. Некоторое время спустя она вынесла на сцену большую горящую свечу.

18 июля 1998

4. БАБУШКА ДАРЬЯ

Внезапно в мой сон пришли бабушка Дарья и её дочь Катя. Они были в длинных чёрных платьях с белыми кружевными воротниками – такими я их и помнила. Они как будто просили, чтобы я о них написала, чтобы осталась память.

У моего прадеда крестьянина Нерона было семь сыновей и дочь. Мой дед Никита Крылов родился в 1906-м году, а сестра его была значительно старше, значит, она родилась где-то в 1890-году. У моего прадеда Нерона было семь сыновей, и все – богатыри. Мой дед в ладони гнул пятак, завязать узлом кочергу было вообще делом плёвым. Но случилась революция, а после – коллективизация. Все были расстреляны, кроме моего деда – он по подложным документам перебрался из Смоленской губернии в Тулу, а потом в Москву.

А Дарья рано вышла замуж, да за дворянина. Он её, крестьянскую девушку, тут же отправил в Институт для благородных девиц, там ей подправили осанку и походку, научили этикету. Но недолго молодые жили счастливо. История идёт адской дорогой. Муж-дворянин был расстрелян, а беременная Дарья сослана в Сибирь. Как она там родила, как выжила – загадка. Но во время хрущёвской Оттепели она была реабилитирована, и ей с дочкой Катей дали однокомнатную квартиру в Туле.

Мне было пять или шесть лет, когда я жила у бабки с дедом в Кунцево. В Чертаново, где мы с мамой получили квартиру, не было никакой инфраструктуры, в том числе детского сада. Поэтому я жила у бабки с дедом. И я помню, как к ним приезжала бабушка Даша с дочерью Катей. Катя была явно психически неполноценна и была она старой девой. Они обе были в длинных чёрных платьях с белыми кружевными воротниками, в чёрных чулках и в чёрных… мужских ботинках. У бабушки Даши были седые прелестные локоны, И на лице её сохранились следы прежней красоты – Время не смогло их уничтожить. Бабушка Даша упорно называла меня Евой, и хоть я не знала тогда Библии, но интуитивно чувствовала, что это – что-то очень древнее, и мне было приятно. И ещё. У меня была открытка с Медным Всадником, я эту открытку напрямую связывала с бабушкой Дашей.