Горели колеблющимся пламенем светильники, подвешенные на украшенных позолоченной резьбой опорных столбиках, расположенных вдоль большого круга. И возле каждого столба стоял великан из числа "бешено-неукротимых" с обнаженным мечом, в доспехах, ибо никогда неизвестно заранее, чем закончится пир. Случалось, и довольно часто, что люди прямо с земного вечернего пира в шатре кагана без задержки переселялись в небесный шатер небесного кагана Тенгри, снисходительного к своим детям, откуда никто еще не возвращался. А потому не было известно, чем их там угощали.

А здесь же, на пире земном, перед каждым стояло блюдо с бараниной, лежал кожаный бурдюк с кумысом, на широких бронзовых подносах остывала жирная конина. Только что несколько слуг, кряхтя и сгибаясь, внесли огромную, в рост человека амфору с лучшим боспорским вином - подарок императора Ираклия "драгоценному и возлюбленному брату нашему, милосердному христианину Турксанфу".

Каждый ел и пил что хотел. Берсил Урсулларх с рассеченным чудовищным шрамом лицом, в кожаной рубахе-безрукавке, сидевший, скрестив ноги возле возвышения, где стояло пустое кресло Турксанфа, был недоволен. Он не успел отомстить проклятому албану Мариону, и сейчас угрюмо косился на Турксанфа, считая его виновником неудачи. Слишком долго каган не мог собрать конницу, и вот Мариона успели сжечь на костре. Теперь души братьев останутся неотомщенными, и любой берсил может бросить Урсулларху упрек в забвении обычаев. Проклятье! Он грузно обернулся к сидящему рядом вождю утигур, широколицему медлительному Курултаю:

- Сколько меченосных привел ты под стены Дербента?

Тот, уловив в голосе берсила недовольство, насторожился, прожевав, ответил:

- Ты меня удивляешь. Конечно, тысячу!

- Арр-ха! Ты удивляешь меня. Ты бы мог давно стать темником. Ведь у тебя целых восемь кочевий!

- Не забывай, что я только военный вождь. Совет старейшин распорядился выделить тысячу воинов...

- А остальные?

- Понадобились для охраны кочевий. Не забывай, что соседи утигур предгорные ясы...

- Что ты постоянно напоминаешь: не забывай, не забывай, - вспыхнул Урсулларх, - я и так слишком много помню! Клянусь Тенгри!

- Курултай, - вмешался в разговор сидевший рядом длинноусый тысячник-кутригур, - неужели ты до сих пор позволяешь совету старейшин распоряжаться войском племени? Да и кто такие предгорные ясы? Жалкие трусы. У них если и были когда-то славные воины, то мы их давно вырубили! А теперешние разве осмеляться напасть на утигур, подданных могучего Турксанфа! Пусть только попробуют! Мои меченосные помогут тебе! Я не привык выслушивать мнение одряхлевших членов совета старейшин!

Курултай промолчал, странно ухмыльнувшись. Он явно что-то не договаривал и знал больше, но решил, очевидно, не делиться с соседями, а потому, поспешно схватив с подноса огромный кусок дымящейся конины, запихнул его в рот, чтобы случайно не проболтаться.

- Арр-ха! - воскликнул во внезапном озарении длинноусый. - Я, кажется, догадался! Вы пошли в самостоятельный поход! Тысячу сюда, а остальные на ясов! Погнались сразу за двумя джейранами!

По испуганно метнувшемуся взгляду простодушного Курултая стало ясно, что так оно и есть на самом деле. Бедный Курултай чуть не подавился куском конины и, умоляя взглядом длинноусого замолчать, испуганно покосился на кагана.

Но к счастью для утигур, тот не расслышал возгласа кутригура-тысячника, а то пришлось бы бедному Курултаю с земного пира отправляться на пир к Тенгри.

Насытившись и слегка охмелев от выпитого свежего кумыса, Турксанф грузно откинулся на подсунутую внимательным слугой подушку, сонно оглядел жадно насыщающихся приближенных. Лоснились от пота лица, блестели губы, сверкали глаза. И тысячники, и темники шумно сопели, разгрызая крепкими зубами кости, кряхтя от сытости, наклонялись, наливали себе кумысу, стонали от наслаждения, запивая мясо сладким густым вином, отдуваясь, откидывались на подушки, вытирая липкие от жира руки полами кафтанов, а чаще, жалея кафтан вытирали руки о волосы на голове или о ковер. Любили поесть... Чем меньше развлечений, тем дороже каждое.

Турксанф по привычке поднес руки к груди, чтобы вытереть их, но, спохватившись, задержался, покосился на темников, поднял обе толстые маслянисто блестевшие ладони вверх, громко крикнул:

- Полотен-сс!

Один из слуг ринулся в угол шатра, отгороженной шелковой завесью, вынес оттуда кусок белой мягкой материи, осторожно вытер им руки кагана. Тот довольно хмыкнул, поднялся на корточки, покачался, встал и, узрев в промежутке между двух столбов серебряно отсвечивающий оклад иконы с нарисованными в середине томными бородатыми ликами, неумело помахал возле груди сложенными щепотью пальцами, прошептал невразумительное и, отвернувшись от иконы, грузно зашагал вдоль опустошенных блюд к возвышению в глубине шатра, где стояло черное кресло. Шел темнолицый, безбородый, коренастый, расшвыривая мягкими сапогами без подошв обглоданные приближенными кости, и если бы на миг остановился, замерев, то стал бы удивительно похож на одного из тех каменных идолов, что во множестве стоят в степи, на кочевых хазарских дорогах.

Здесь не было чужих глаз, чтобы обратить внимание на неумелую, косолапую, переваливающуюся походку, так отличную от стройной походки византийца или албана. Степняк не любит ходить пешком, даже от шатра к шатру он предпочтет проехать на лошади, пусть расстояние между ними и не превышает половины полета стрелы. А воюет хазарин только на коне, пеший он беспомощен как ребенок перед врагом.

Турксанф поднялся на возвышение, устланное коврами, уселся в заскрипевшее под его тяжелым телом кресло. Блестело драгоценное черное дерево подлокотников, переливалась на свету золотая парча высокой спинки, отбрасывал ослепительные блики серебряный наборный пояс, золотились тканевые узоры на замшевой мягкой рубахе, и из высокого позолоченого ворота ее глядело темное широкое лицо идола, блестя полуприкрытыми всевидящими рысьими глазками.

Турксанф отдыхал, опустив толстые руки на подлокотники, широко расставив кривые ноги. Отдыхал спокойно. Казалось, даже дремал. Но это только казалось. Турксанф прятал в себе тревогу, которая жгла ему душу, не давала забыться в беспечном отдыхе. Настоящий поход начинался только сейчас, когда решалось, сколько времени войско задержится под стенами Дербента. Четыре воина-исполина из тысячи "бешенно-неукротимых", по два справа и слева от кресла застыли на возвышении. Стоило откинуть полог шатра - и можно было увидеть густое оцепление из "неукротимых", окружившее шатер, за ним второе, и каждый из этих отборных свирепых богатырей мог биться с двумя-тремя десятками простых воинов и наверняка победил бы. Но Турксанф не чувствовал себя в безопасности.

Внизу возились, отдувались, рыгали огрузневшие от обильной еды и питья тысячники. Едва ли третья часть их участвовала в прошлом, неудачном походе. Но эти тридцать были самые преданные и молчаливые. Остальные вознеслись к Тенгри держать ответ за недовольство, болтливость, а то и прямую враждебность к великому кагану, тела их гнили сейчас на родовых кладбищах Семендера, Варачана, Беленджера, а то и просто в степи, захороненные без жертвенных приношений и оплакивания, ибо трупы их до сих пор еще не найдены и едва ли кто их отыщет.

Только собственная смелость, решительность и преданность немногих спасли Турксанфа от последствий неудачного похода, предпринятого двенадцать лет назад. Но целых десять лет после похода бурлила Великая Хазария, и род Ашинов, к которому принадлежал Турксанф, едва не лишился права избирать из своей среда кагана Хазарии. Турксанф усмирял берсилов, расправлялся с аварами, подкупал племенных старейшин акациров и кутригур, и как только волнения стихли, поспешил собрать всех годных к ношению оружия мужчин в новый поход. Род ашинов возлагал на этот поход особые, если не сказать последние надежды. Если войска вернуться ни с чем!.. Об этом было даже страшно подумать. Вот такая тревога жгла сейчас Турксанфа. И он с непроницаемо спокойным лицом отдыхающего человека упорно размышлял.