Чем ближе приближалась Амурская область, тем чаще на переданных «явках» висел знак провала. Начиная с Колокольного, все явки были провалены. Из Аячи Илья отправил телеграмму безвестной Сашеньке Колокольниковой в Читу, как они уславливались с Сашей Фадеевым (Булыгой), что добрался до Аячи, любит и ждет ее, через двое суток доберется домой и будет ждать её приезда. Телеграммы ходили только вдоль железной дороги, проходя через все станции, их записывали на большие бумажные бобины с помощью дырок на американских машинках, помечая код предыдущей станции как запрет на запись. Так что телеграмма до Зилово дойдет и пойдет дальше. Она означала, что связи нет, явки провалены, продолжаем выполнять задание. Дорога петляла между лесистых сопок, иногда вырываясь из них на степные просторы. Стало меньше мешочников, здесь за товаром ездят в другую сторону, поэтому предпочитают сесть в вагоны, а не на крышу. А в Улагири стало известно, что дальше пути не будет. Группа раскрыта и ее ждут в Алексеевске. Одна из явок сработала, им помогут. Выгрузились в Сиваках, отдав вагоны и две платформы какой-то воинской команде, ожидавшей эшелон на Хабаровск, и хотели уйти за Амур, в Китай, к реке Кумара, где было несколько заимок, где зимой никого нет. Но как только эшелон ушел, к ним подошел пожилой железнодорожник.

– Господин хорунжий! Вы «петрушу» на «катеньки» не разменяете? – сказал он условную фразу.

– Столько, пожалуй, не наберу, три, остальные – «сашеньками».

– Быстро назад, и там, через пути, дорога к рабочему поселку. Уходите быстрее, там встретят.

– На конь! – тихо подал команду Илья, вскакивая на Орлика.

Кто встретит и когда – было неизвестно, команда, выдвинув дозор, уходила на северо-восток по санному пути, сильно переметенному снегом. Не очень ласково встречал их родной край. В пяти верстах от станции стало заметно, что где-то рядом жилье. Именно там их на санках встретил совсем юный мальчишка, 12–15 лет, в зипуне, с небольшой мохнатой лошадкой, на морде которой висели сосульки.

– Давай за мной! – Он стоял почти на повороте, который вел к Зее, но свернул налево на совсем неприметную, сильно занесенную ветром дорогу.

Затем тайга несколько отступила, разредилась, слева – большое замерзшее болото, справа редкий лесок, задуло еще сильнее. Но это – хорошо, следы переметет. Еще через четыре километра начался густой плотный лес. Мальчишка потянул на себя вожжи.

– Вот эту дорожку видите? Идете по ней, в поводу, до креста. От него вправо полверсты, там заимка и хотон. Днем не топите! За вами придут. Ждите. – Он дождался, когда ему освободят тропу, развернулся и щелкнул свою лошадку по крупу.

Хотон – это помещение для скота, обычно врытое в землю, чтобы не отапливать его. На заимке было много уже нарубленных, сухих на морозе, дров. Но ждать пришлось двое суток, прежде чем отрывистым «ки-ки-ки» зимующего здесь дербника дозор не сообщил, что видит людей на дороге. Такие манки сделал для всех Ерофей и научил ими пользоваться. Если бы раздался «кия-кия-кияяк» ястребиной совы, то пришлось бы к бою готовиться. От дороги пришел только тот самый малец, который и привел их сюда. Увидев, что все в порядке, и важно поздоровавшись с Ильей, тоже прокричал по-птичьему, давая кому-то знак. Подошло трое: два казака и мужик. Самый напряженный момент, который неожиданно заканчивается криком с чердака, куда уже переместился второй пулеметчик Матвей:

– Фролка! Ты, что ль? Годи минутку!

Земляки встретились! Похлопали друг друга по бокам, оказались из отряда Деда или Бороды, Строгов его фамилия. С ними и двинулись дальше. От них и узнали, что все хутора на правом берегу Зеи от моста до Алексеевска сожжены.

– Когда Маркова пожгли, то все хутора япошек и гамовских огнем встречали. Николу Василича смогли только пушками взять. Так шо нет боле ни Покровки, ни Петровки, ни Сергиевки.

– А Маркова-то за что? Он же не при делах был. За царя-батюшку стоял.

– Отказался бусурман в дом пускать. Вот так. Мы теперя в свом доме не хозяева! Вот по лесам и нычемся.

– А в Талалях что?

– Дык туда и идем! Зараз в Георгиевку, к нам. Передохнем, и к Басову тронемся. Дядька же он тебе будет. Чай, родня. Японца выгоним, отстроим Петровскую.

Тут Иван, который ехал, стремя в стремя, обмяк, Илья подхватил его, чтобы не упал. Его перенесли в одни из саней, потерли снегом лицо, сунули ему снег под гимнастерку. Он немного очухался, но сил держаться у него уже не осталось. Он заскулил жалобно: «Мамо-чка!» Он был ее любимцем, она ему все прощала. И он платил ей той же монетой. Илья смахнул слезу с глаза и дал шенкеля Орлику. Тот красиво изогнул шею и попытался с ходу перейти в галоп, но ему прижали голову вниз поводом и перевели на шаг. Он подъехал к Михалеву, с которым разговаривал до этого.

– Да ты всплакни, Илюшка, полегчает.

– Не могу, я – командир команды. Правов, прав на это не имею, – поправился он, стараясь следить за своей речью.

– Оно и верно, командиру пускать слезу и нюни… негоже. – Он выразился более крепко, но на местном «наречии», состоявшем из бурятских и монгольских слов. Здесь все говорили на такой тарабарщине, которую москвичу или петербуржцу просто не понять, он этих выражений просто не знает. В голове у Ильи постоянно мелькала мысль, которую он хотел отогнать подальше. Вроде не время спрашивать, но тем не менее не удержался.

– А что с конями, с заводом? Ну и со скотиной. Грязнушка цела?

Михалев собирался с мыслями, не зная, как сформулировать ответ. В Грязнушке были стойла самого большого в войске конезавода.

– Большая часть не в стойлах была, в табунах, конюхи проволоку порубили, часть увели, часть сама в степь ушла, частью гамовские захватили. Тех, что в степь ушли, частью отловили, Макар своих две недели гонял. Да и Дед тоже… – невесело начал перечислять Михалев.

– Степан, а Барс, Гепард, Тигрик, матки, главное, матки текинцев? Олдуз, Дива, Дунгиза, Чолпон? Где они?

– Да почем я знаю? Их-то, маток, никогда и не показывали, только на бегах. Есть какие-то кобылы. Че ты взбеленился? Клейма есть, всех найдешь. Но поискать придется. Откель у вас столько?

– Так, пра-пра-пра-пра-пра-прадед наш, Байбак, ушел с Ермаком «воевать Сибирь». Мы на эту землю еще при Алексей Михайловиче, Тишайшем, пришли. С под Красноярска. И уходили с Дона не голутвой, а кошевым при атамане. Дед мой текинцев из Асхабада[1] в Сретинск пригнал. Три года гнал! Тогда еще железки не было.

– Да не серчай! А что ж ты в красные-то пошел, коль барин, грамотный да богатый?

– Да я разве про себя! Коняшек жалко! По рукам пойдут, в Китай угонят.

– Эт верно! Хунхузов развелось – спасу нет.

– Разгоним! Это их беда наша привлекает. Победим и разгоним.

– А кто победит-то?

– Да, красные-красные, можешь не сомневаться. Белые, вон, по городам да станциям сидят, носу на село аль в станицу высунуть не могут, только если с япошками придут, чтоб не поколотили.

– Так у вас же одних только десятин здеся где-то тыщ тридцать.

– Есть такое дело, коней кормить надо. А пахотной-то поменьше, где-то четверть-треть. Дед говорил, что под Зилово у нас земли побольше было. Там на круг отдали, здесь взяли, и земля эта не казацкой считается, а первопоселенской. Да еще Духовский отцу прирезал малость.

– А че на тот берег не пошли? Там пожирнее будет!

– Когда дед сюда прибыл, то на том берегу чжурчжэни скот пасли, и много фанз было, да и заливает ее чаще. Причем к самому урожаю! Да и город рядом, штаб полка здесь, на этом берегу.

– Эт точно! Ходят слухи, что переселенцы грозятся распахать земли первопоселенцев.

– Да пусть распахивают, я здесь не останусь.

– Да ты чё это? И куда?

– Учиться хочу дальше. В университет пойду. Если Василий вернется, то он мне голову отвернет, что я жив, а они погибли. Он, когда последний раз приезжал, наказ с меня взял стариков беречь.

– Ты, брат, дурь-то в голову не бери, толку-то от твово присутствия туточки ноль с хвостиком, еще бы и тебя с Ванькой хоронить пришлось бы. Чтоб ты, за «максим» не лег бы? Когда Катеньку вашу за ним нашли, порубанную да пораненную. Уходить надо было им в отряд, а они все про завод да скотину. Вместе держаться надо, тогда есть шанс выжить. А так никакого нет.