У спасителя есть обязанность вести войну и право выбирать, с кем именно воевать. Ильин считал войну справедливой, если под угрозой оказывается дух народа (и так будет до тех пор, пока не будет покончено с индивидуальностью). Воевать с врагами Господа – значит демонстрировать непорочность. Воевать (а не любить) – надлежащее проявление страсти, поскольку это защищает национальный организм. В 1930-х годах румынские фашисты пели о “груди, закованной в железо” и “лилейно-белой душе”. Направляя других к кровопролитию, спаситель переключает всю сексуальную энергию России на себя и освобождает ее. Война – это “эксцесс”, мистическое соединение непорочного народного организма и нездешнего спасителя. Подлинная “страсть” – это фашистское насилие, а поднятый меч – это одновременно коленопреклонение на литургии.
“Все начинается с мистики и заканчивается политикой”, – напомнил нам поэт Шарль Пеги. Размышления Ильина о Боге, сексе и истине век спустя стали кремлевской догмой и оправданием войны с Украиной, ЕС и США.
Разрушать всегда легче, чем созидать. Ильин затруднился определить форму организации власти в возрожденной России, и нерешенные им проблемы не дают покоя нынешним российским лидерам. Главная проблема – это устойчивость российского государства. Правовые институты, допускающие смену власти, позволяют гражданам вообразить такое будущее, в котором правители приходят и уходят, а государство остается. Суть фашизма, однако, – в сакральной и вечной связи спасителя со своим народом. Фашист видит в институтах и праве порочные препятствия между вождем и народом, которые нужно обойти или смести.
Ильин пытался вообразить политическую систему России будущего, но не сумел выйти из замкнутого круга. Тогда он, решив эту проблему семантически, выдал личность спасителя за институт. Спаситель (“государь”, “глава государства”, “демократический диктатор”, “национальный диктатор” – наименования, напоминающие титулы фашистских лидеров 1920–30-х годов) должен осуществлять все исполнительные, законодательные и судебные функции, быть главнокомандующим вооруженными силами. Государство станет централизованным, а не федеративным. При этом оно не будет однопартийным, как фашистские режимы 1930-х годов: и одной партии чересчур много. России предстоит стать беспартийным государством. По Ильину, партии понадобятся лишь для того, чтобы помочь ритуализировать выборы.
Разрешить россиянам свободно голосовать, считал Ильин, подобно разрешению эмбрионам выбирать, к какому виду они желают принадлежать. Тайное голосование позволяет гражданам считать себя личностями и так утверждает порочную суть мира. Поскольку “принцип демократии есть безответственный человеческий атом”, индивидуальность должна быть преодолена политической традицией, пробуждающей и поддерживающей любовь россиян к своему спасителю. Далее, “надо отказаться от механического и арифметического понимания политики”, а также “слепой веры в количество собранных голосов и в его политическое значение”. Выборы должны стать знаком всеобщего подчинения. Голосование должно быть открытым, а бюллетени – подписаны.
Воображенное Ильиным общество – это корпоративная форма, в которой каждый индивид и каждая группа займет указанное место. Не будет различий между государством и обществом, а будет “органически-духовное единение правительства с народом и народа с правительством”. Спаситель в одиночестве воссядет на вершине, а средний класс будет повержен в прах. Собственно, средний класс потому и средний, что сквозь этот слой люди поднимаются и опускаются. Помещать его в основание пирамиды – значит оправдывать неравенство. Социальная мобильность в государстве Ильина исключена.
Таким образом, намеченная фашистом Ильиным программа допускает и оправдывает олигархию, власть немногих богачей – что мы и наблюдаем в 2010-х годах в России. Если цель государства состоит в том, чтобы оберегать богатство спасителя и его друзей, то верховенство права немыслимо. Без верховенства права трудно зарабатывать деньги, позволяющие жить лучше. Без социальных лифтов невозможно вести речь о будущем. Слабость государственной политики трансформируется в мистическую связь вождя с народом. Вождь не управляет: он организует кризис и обеспечивает зрелище. Право – уже не свод безличных норм, допускающих продвижение по социальной лестнице. Законы нацелены на сохранение статус-кво и закрепляют право гражданина наблюдать и обязанность развлекаться.
Ильин употреблял понятия “закон”, “право”, но не принимал верховенство права. Под законом он подразумевал соотнесение капризов спасителя с покорностью всех остальных. Подчеркну: нарождающейся олигархии оказалась полезной фашистская идея. Долг любящего населения предполагал восприятие всякой прихоти спасителя как правовое обязательство (не взаимное, разумеется). Особый душевный склад позволяет русским игнорировать доводы рассудка и видеть “оком сердца”. Россияне во главе со спасителем осознают “глубокую всеобщность, которая едина для всех людей, состоящих в общественном сожительстве”.
Русскому народу, призванному на вечную войну с духовными угрозами, подчинение возникшему из мифа самодержцу придает исключительность. Спасителю предстоит взять на себя задачу избавить народ от фактов и страстей, сделав бессмысленным всякое желание видеть, чувствовать и изменять мир. Место каждого россиянина в “корпоративном государстве” окажется строго определенным, как и место клетки в живом организме, и индивид будет усматривать в этой неподвижности свободу. Россияне сплотятся вокруг своего спасителя, их грехи будут смыты чужой кровью, и Бог вернется в мир. Христианско-фашистский тоталитаризм приглашает Бога возвратиться и помочь России повсюду покончить с историей.
Ильин отводил этому человеку из плоти и крови роль Христа, которому придется нарушать законы любви во имя Божие. Таким образом, Ильин стирает границу между человеческим и нечеловеческим, между возможным и невозможным. В фантазии о вечно невинной России присутствует вечно невиновный спаситель, который не совершает зла и потому бессмертен. Ильин не смог ответить на вопрос, кто придет на смену спасителю, ведь это значило бы признать его человеком, подверженным старению и обреченным на смерть, то есть частью неидеальной вселенной. Ильин не имел ни малейшего понятия, как после его гибели сохранится российское государство.
Страх перед будущим – малоприятное ощущение, которое в форме внешней политики можно передать другим. Настоящий враг тоталитаризма – сам тоталитаризм, и эту тайну он оберегает, нападая на других.
В 2010-х годах идеи Ильина оказались полезны миллиардерам постсоветской эпохи, и они обеспечили Ильину авторитет. Путин, его друзья и союзники приобрели в обход закона огромное богатство и перестроили государство так, чтобы удержать добытое. После этого российским лидерам пришлось переопределить политику, исходя не из деятельности, а просто из принадлежности. Идеология наподобие построений Ильина имеет своей целью объяснить, зачем некоторым людям нужны деньги и власть, если алчность и властолюбие здесь ни при чем. Какой же грабитель не захочет, чтобы его считали спасителем?
Для тех, кто рос в СССР в 1970-х годах, идеи Ильина оказались удобными по другой причине. Российским клептократам того поколения, правившим в 2010-х годах, был знаком этот образ мышления. Да, Ильин был противником советской власти, но его доводы пугающе похожи на доводы марксизма, ленинизма и сталинизма. Клептократы никоим образом не философы, но наставления времен молодости удивительно близки тем, к которым они прибегли в зрелом возрасте. И у Ильина, и у ненавистного ему марксизма один философский источник и один язык: гегельянство.
Гегель стремился устранить противоречия между должным и сущим. Мировой дух (нечто, в итоге объединяющее индивидуальные самосознания) развивается во времени, проходя через конфликты, которые определяют характер эпох. Взгляд Гегеля на наш несовершенный мир симпатичен: катастрофа – это признак прогресса. История – “бойня”, но кровопролитие не бессмысленно. Это позволило философам выдавать себя за пророков, знатоков неявных закономерностей, ведущих к улучшению, судей, обреченных страдать теперь, чтобы остальные благоденствовали после. Если Мировой дух – единственное благо, то годится и всякое средство его воплощения.
