Это был петушок.

  Карамельный петушок на занозистой деревянной палочке, липкий, наполовину слизанный, не красный, не оранжевый, а довольно редкий зелёный, а почему он так решил, Шагин не смог бы объяснить ни единому живому человеку. Но если уж это оказался карамельный петушок - последний пункт в шагинском списке из ста триллионов возможностей, то представлять его зеленым Шагину было естественней. Красного ему было не надо, красный было как-то более по-людски, а Шагин уже не верил в компромиссы с реальностью.

  - Бедное неживое дитя, зачем это мне? - прошептал он, вытирая пот и не попадая рукавом по лицу. - Что же ты со мною сделало? - но тут же он вспомнил больницу, укол, онемение, затем невидимые неуверенные большие руки, вкладывающие что-то ему в ладонь. Как вспышка, в мозгу его возник образ - бездумно раскачивающийся на корточках переросток-дебил, мутные глаза без мысли фокусируются на проплывающей мимо руке, и, расплывшись в идиотской улыбке, он вынимает из мокрого красного рта ядовито зеленый недолизок и вкладывает его Шагину в ладонь, на, на, пососи.

  - Пососёшь ты сам, - сказал Шагин в совершенно спокойном ужасе и щелчком мертвых пальцев отправил петушка в пустоту. Тут же паника от невозможности вообразить последствия обрушилась на него, и Шагин, стиснув зубы, начал крушить кулаком пустоту, прямым, боковым, сверху, снизу, только бы не останавливаться ни одной секунды, пока не прошла анестезия, как будто на это могло хватить сил и дыхания. Сперва он молотил в никуда, но вдруг во что-то попал, сначала больно в твердое, потом в какую-то слизь, кулак его обильно забрызгало, в горячке он принялся оттирать его другой рукой, потом об штаны, но в нашем мире рука его не чувствовала ничего, а в том вытереть ее было нечем, и Шагин понял, что дурак и пропал. Даже если там не перехватят руку, свободной и чистой ему ее уже не унести. Но ее перехватили умной железной хваткой, Шагин, скуля, ещё пытался вырваться, но ему уже аккуратно, один за другим, отгибали пальцы с силой, которой немыслимо было противостоять, а потом снова что-то вложили, но уже не то, что раньше, совсем не то, совершенно другое, длинное, твердое, удобное для ладони, Шагин сразу и точно понял, что именно.

  - Извенитя, что я к вам обращяюся, - услышал он и открыл глаза. Поездной нищий Саша сидел напротив на пустом сиденье и заискивающе улыбался.

  - Чего уж там, обращайся, - разрешил Шагин. - Я не гордый.

  - А потему не гордый? - заинтересовался Саша. - Денех нету?

  - Для тебя точно нету. Я так думаю, у тебя их побольше моего.

  - Да! Да! - радостно закивал Саша. - Деньги есть, много денех есть, дают, дают, сцастья им и ихним блиским. Но целовеку зе хотецца не только денех, целовеку хотецца увазения. Вам хотецца увазения?

  - Кому ж не хотецца?

  - Ну вот! А увазяют они только тех, хто хоросо устроился, много мозет взять себе и позволить, там, новые красофки, или поехать на Сизиземное море с класивой зенсьиной, или батон с малиновым валеньем, много разное, да. Они думают, сто это главное в зизни целовецеской, а потом придёт, скажем, рак желудка, выжрет им кишки, выплюнет в рожу, вот тогда-то они и умоются. Я так считаю, в массе своей не отдают они себе отчета, кто на земле хозяин, надо бы им напоминать почаще.

  - Вообще-то да, - подумав, ответил Шагин. - Да. Трудно с вами не согласиться.

  - Радостно сознавать, что не осталось уже среди них настолько недалёких, чтобы полагать, что мир сотворён им для счастья, а если и появляются таковые, то как-то быстро заканчиваются. Но сильна до сих пор в них идея благополучия, верят они в предприимчивость, трудолюбие и талант, мечтают построить дом, посадить дерево и вырастить сына. А вот когда дом сожгут, а сына приколотят к этому дереву гвоздями, тогда дойдет и до самого тупого, что не ту руку он всю жизнь лизал, и молить нужно было не о жизни радостной, но о смерти лёгкой.

  - Я сплю? - спросил Шагин.

  - Разумеется. Тебя укачало в электричке, ты провалился в сон - слабое подобие смерти. Часть твоего сознания, по сути, мертва, и ею сейчас ты понимаешь правду миллиардов ушедших, не видимую вами, живыми, за каждодневною суетой. Я давно хотел с тобою поговорить, Шагин. Ты близок мне, ты заблудился в этом мире, но не поверил успокоительной лжи его, ты сам поставил на своей жизни крест и превратил её в могилу настолько, насколько это возможно существу с сердцем стучащим и кровью струящейся. Но не переборщил ли ты, вот в чем вопрос? Ты верно понял, что мир создан, чтобы множить страдания в нём живущих, но почему же ты решил, что, осознав эту истину дорогой ценою, ничуть не возвысился над морем слепцов, не готовых платить? И, если тебе хочется уважения, почему не взять его собственной рукою? Почему, например, сопливая девица напротив, вдвое тебя моложе и в сотню раз меньше выстрадавшая и понявшая в жизни, считает себя вправе воротить от тебя нос, лишь потому, что не сгубил ты единственную жизнь свою в ловле радостных пузырей, а пил прямо из источника жизни, хоть влага его оказалась отравлена и жгла, как огонь? Если ты и рак желудка созданы Творцом, чтобы умножить число страданий в мире, отчего ты решил, что не можешь бесчинствовать так же, как рак? Что останавливает тебя - не укради и не убий? Но кому, как не тебе, знать, что заповеди эти придуманы кротами, не зрящими истины, хоть и пылает она в зените своём, словно черное солнце? Ведь даже если завтра мир станет свят и люди возлюбят друг друга, как братья, всё равно не изменить им судьбы своей, ибо не созданы они ни для чего иного и все они, все, до единого, будут обокрадены и убиты! Неужели же ты готов встать на сторону лжи, Михаил Шагин? Именно ты, волей судьбы положивший руку на фундамент бытия и осязавший основы жизни, ты, в чью руку вложил оружие земной славы твоей сам Новокаин - Новый Каин?!