Вы наверняка бывали на таком водопаде. Приезжали туда на час, полтора, может, на полдня. Ну максимум на полтора. Ставили машину на парковку, построенную специально для этого места, пусть там и нет ничего, кроме воды, и шли гулять. И вот вы уже стоите у перил и делаете семейное фото на фоне грохочущего позади водопада. Жалеете, что надели сегодня шорты. Наигранно улыбаетесь, пока ледяная вода орошает ваши ноги и руки. А может, и не наигранно, может, вполне искренне. Может, после этого вас даже хватит на лодочную прогулку под водопадом. Ну не прямо под ним, понятное дело, потому что эта ревущая масса воды вас прикончит, если вы попытаетесь под ней проплыть. И даже желтый дождевичок не спасет. Будь с вами я, сказала бы, что нет смысла его надевать, вы все равно промокнете до костей, да и вообще, эти лодочные прогулки полный отстой. Я в этот момент, скорее всего, где-то в центре Фоллинга, города, куда не приезжает никто, кроме его коренных жителей. Сижу в кабинете своего учителя и жду нагоняй за то, что сдала рассказ вместо домашнего задания по математике. Или в маминой парикмахерской. Или прячусь в кроне фруктового дерева, мысленно переносясь в какое-нибудь другое, более интересное место.

Обычно в центр Фоллинга никто не ездит, но если уж вы поехали бы, то наверняка оттянулись бы на полную катушку: ели бы тягучий плавленый сыр у воды, играли в дурацкие поломанные аркады, блуждали по зеркальному лабиринту, для которого я была слишком высокой, пробовали «мороженное из будущего», а после ужинали в ресторане в форме корабля, где подают стейки и лобстеров. Вгрызались бы в сочный стейк у иллюминатора, сидя под натянутой рыболовной сетью, наслаждаясь музыкой группы Heart, которая звучала в те дни отовсюду, словно бежала по невидимым венам этого туманного городка. А в канун Хэллоуина можно было пойти в живой дом с привидениями, где из холодильника выскакивает человек в хоккейной маске и бегает за вами по темным коридорам с бензопилой наперевес. С 1985 до 1992 года этим человеком был мой отец. Позже он работал в казино, где вы тоже наверняка оставили пару пенни. Пытался взобраться по карьерной лестнице и дослужиться от официанта до менеджера.

Но я почти уверена, что ничего из этого вы бы не делали, для этого нужно иметь на голове дурацкий хвостик из восьмидесятых, ну или глубокое чувство самоиронии. Скорее всего, вы сделали бы положенное селфи у водопада и уехали из Фоллинга без оглядки. В крайнем случае купили бы по пути к машине неоправданно дорогую рюмку или кружку, вроде той, из которой я пью вино. Ну или магнитик с фотографией водопада, более красивой, чем та, которую сделали вы. Может, тот, на котором есть радуга или надпись: «Водопадаю в твои объятия». Мама однажды в шутку подарила мне такой. С тех пор я с ним не расстаюсь. Креплю его на все холодильники, с которыми живу, даже на этот. Но летом я отдала его Аве, и она прилепила его на свой холодильник.

На наш, сказала она тогда.

Винокислятина щиплет меня за язык. Я слушаю, как жирдяй-извращуга за стенкой хохочет над ситкомом вразнобой с закадровым смехом аудитории. Интересно, как такой здоровяк умудряется жить в тесной комнатушке с низким потолком. Если судить по резиновым сапогам, которые он бросает у двери, то этот тип размером с тюленя. А в квартире надо мной живет какой-то оперный певец и без конца репетирует арии из дешевой оперетки. Звучит так, будто там обитает ошалевшая гага. Шторы я не открываю с того самого момента, как раздвинула их однажды утром и увидела мужика, сидящего на пожарной лестнице. Он терпеливо ждал, когда я открою окно, после чего поднялся и распахнул пальто, показав мне свое хозяйство, вымазанное блестками. Он вечно разгуливает голышом, даже вечером, несмотря на холод. После того, как я увидела, как он пялится на меня, сжимая в руке член и обдавая дыханием мое окно с той стороны, никогда не открываю шторы больше чем на пару секунд. Правда теперь, стоит их открыть, я вижу на подоконнике кролика – он сидит там, как приклеенный, и никуда не уходит. Да еще и пялится на меня.

Покончив с вином, я предпринимаю попытку хоть что-нибудь написать. Мне нужно. Я должна что-то писать. Я поступила сюда ради этого, в конце-то концов. Открываю блокнот. Там пусто, если не считать криво нарисованного глаза, нескольких абстрактных завихрений и сто раз обведенных слов «Не знаю, не знаю, не знаю» в окружении вялых цветов.

Как же мне хочется вернуться в свой первый писательский кабинет – приемную в парикмахерской, где работала моя мама, когда я была совсем маленькой. Я часто сидела там, на продавленном диванчике, между пыльной нэцкэ Будды и вазой с искусственными цветами, под фотографиями женщин с немыслимыми укладками, и с лихорадочным упоением писала рассказы. Клиенты, сидевшие в креслах по бокам и напротив делали вид, что читают журналы, а сами искоса поглядывали на меня, странную долговязую девчонку в растянутой футболке с рисунком болотной твари, писавшую что-то в блокнот с русалками, бросавшую на них взгляды из-под длинной челки, которую я хищно обороняла от маминых ножниц. Мне всегда было страшно, что этими ножницами она ненароком выколет мне глаз.

Че ты там пишешь? иногда спрашивали они.

Да, пишу статью про твои трусы, думала я в ответ.

Не обращайте внимания, увещевала их матушка, провожая к креслам или к мойке, куда они усаживались, откидывая головы и закрывая глаза. Я наблюдала за тем, как они сидят во вращающихся креслах, закутанные в пеньюары по самую шею, и смотрят на свое отражение с таким видом, словно впервые видят собственные лица. Они что-то говорили – обращаясь к моей маме или собственным отражениям, – но я никогда не могла понять что. Я видела, как они произносят какие-то слова, но ничего не слышала за гулом фенов и грохотом песен группы Heart из колонок. Хотя и отчаянно пыталась прочитать по губам:

Я – человек-ящерица.

Вечером у меня туса с инопланетянами, поэтому мне нужна во-от такая прическа.

Мой любовник – белочка из нашего парка. Ради него я и хочу покраситься в рыжий.

Сегодня вечером я планирую прыгнуть с водопада головой вперед и хочу, чтобы наращенные волосы красиво развивались за спиной.

Мама обычно кивала или смеялась, брала со столика кисточку, или ножницы, или бритву, или утюжок, и подносила к склоненным набок головам, усыпанным заколками. Заворачивала крашеные пряди в фольгу, а потом отправляла клиенток сидеть под штуками, которые казались мне похожими на печки для запекания мозгов. А те послушно сидели и запекались. Листали журналы.

Иногда, бывало, мама провожала клиентов не к вертящимся креслам, а уводила по коридору в маленькую, тускло освещенную процедурную. Эта запертая дверь и звуки, исходящие из-за нее наружу, породили мои первые рассказы-ужастики. Иногда я слышала лающие крики и ругань. Иногда – нервный смех. Тихие вскрики, больше похожие на вздохи. И другие нечленораздельные звуки, которые я не понимала, но которые пугали и интриговали меня. В детстве я была уверена, что, когда дверь, наконец, откроется, клиент выйдет оттуда с обожженным лицом, врезанными в щеки жабрами и прикрученными к голове рогами. Но они выходили как ни в чем не бывало, и никаких особых перемен в них заметно не было, если не считать легкого румянца.

Загадочная Восковая Комната. Мама никогда не рассказывала, что же там творится на самом деле, а я никогда не спрашивала.

Но все те лихорадочные рассказы, что я писала на диванчике в парикмахерской, были лишь жалкой пародией на триллеры и ужастики в мягкой обложке, которые моя мама жадно поглощала в перерывах между работой и которые я по вечерам потихоньку таскала к себе в комнату. Все мои персонажи были срисованы с ее клиентов, моих одноклассников и учителей, которые меня бесили.

Дай посмотреть, говорила мама, заметив, как я пишу что-то по вечерам.

Я еще не закончила, бессовестно врала я.

Это ваша дочь отправила на конкурс сочинений. Должен признаться, мы очень обеспокоены содержанием, не говоря уже о том, что это и сочинением-то не назовешь, однажды сообщил моей матери один из моих учителей.