Городу, которого нет…

* * *

Чем ты владеешь – то тобой владеет,

над чем господствуешь – тому ты сам слуга.

Франц Грильпарцер. "Самоотречение".

В сквере на Пушкинской сидела на лавочке дама неопределенного возраста. Вычислить его можно было только очень приблизительно. Она была в джинсах, кроссовках и жакете, что несколько сбивало с толку. Нынче ведь так одеваются все – и шестнадцатилетние, и шестидесятилетние. И все же дама была не первой молодости, а скорее… второй. Лицо ее по-прежнему было красиво, а фигура сохранила свои естественные формы, не расплывшись, как тесто. Но довольно коротко стриженые темные волосы густо покрывала седина, что не оставляло никаких иллюзий. Седину она почему-то не закрашивала, и мне видится в этом некий вызов – да, мол, мне много лет, и я этого не стыжусь. А может, ей просто было лень этим заниматься. Чуть ли не половину ее лица скрывали черные очки.

Сквер по случаю теплого солнечного дня был полон стариков и детей. В воздухе стоял приятный гомон из птичьих и детских голосов и шума легковушек, сворачивающих на Лиговку или с нее на Невский.

В центре сквера стоял сам Пушкин, на постаменте. И, если памятник ему на площади Искусств знают все, то об этом, на улице его имени, – немногие. Легенда гласит, что в доме №11 проживал зажиточный господин – не то во всем доме, не то этаж в нем занимал – большой поклонник великого поэта. А у богатых свои причуды. И захотелось господину лицезреть из своих окон Александра Сергеича. Так и появился этот малоизвестный даже коренным жителям монумент.

Но что-то я увлекся статуей и оставил без внимания живую даму. Да, совсем забыл вам представить героиню моей истории. У нее экзотичное имя – Дайна.

По-видимому, ждала она человека, которого прежде никогда не видела. На это указывало то напряжение, с каким она вглядывалась в каждого, кто появлялся в небольшом сквере.

Но вот она помахала рукой, чтобы привлечь к себе внимание высокого стройного мужчины средних лет, темноволосого и голубоглазого, как Ален Делон. По-моему, она узнала его сразу же, как только он показался. Может, я ошибаюсь, что они не знакомы?

Чтобы подслушать их разговор, мне пришлось обернуться котом и прилечь у ее ног. Если б я знал, что в этой шкуре придется провести два часа…

– Здравствуйте! Это вы…

– Я, Юрий Николаич.

Ах, все-таки не знакомы, я не ошибся! Но как же она так сразу его узнала?

Он присел рядом. Не снимая очков, она пристально вглядывалась в его лицо. По моему мнению, дольше молчать было неприлично. Дайна это тоже почувствовала и стала задавать вопросы, которые ее волновали. Он охотно отвечал.

Так вот кто он такой!

– Скажите, – обратился к ней Юрий, – почему вы выбрали для нашей встречи именно это место?

Она слегка и с грустью улыбнулась.

– С этого дома, – она кивнула назад, за спину, – и начался мой Питер – я прожила здесь полгода. А в этом сквере мы как-то встречались с вашим батюшкой. В день моего рождения.

– Вы… его любили? – неуверенно спросил собеседник.

Она ответила, не задумываясь:

– Нет. Я его боготворила.

Я чуть не мяукнул: "Это как?" Юрий тоже не мяукнул, но, подозреваю, как и я, был ошарашен.

И тут я заметил, что Пушкин понимающе улыбается. Видимо, он был единственным из всей компании, кто разгадал этот парадоксальный ответ.

Гостиный двор на Пушкинской

Расставшись с Юрием, дама вошла в просторную парадную старого, дореволюционного дома. Поднялась на лифте на четвертый этаж, остановилась у большого низкого окна на площадке, достала тонкую сигарету и закурила. Молодой хозяин той квартиры, в которой когда-то ее приютили, лет двадцать пять как уже жил в Израиле. А его отец покоился с миром в Святой земле.

Так случилось, что в их студенческой группе, в основном, были ребята с разных уголков огромной тогда страны Советов. И, как обычно бывает, сколотилась небольшая компания из близких по духу и интеллекту нескольких парней и девчонок, которые крепко сдружились за годы учебы в Ленинградском университете и не прерывали связь после его окончания.

Получив дипломы журналистов, они разъехались по домам, Дайна – в Вильнюс. А Боря был коренным ленинградцем, из семьи известного в городе скрипача и библиофила Владимира Мазеля, которого все называли Хананычем. Такой библиотеки, как в квартире на Пушкинской, Дайна больше нигде никогда не видела.

Все они были молоды, амбициозны, а времена начавшейся горбачевской перестройки сулили им интересную и кипучую профессиональную жизнь. Их ожидания сбылись, но несколько не тем образом, каким они себе это представляли.

…Дайна взволнованно говорила Боре по телефону о бурлящем Вильнюсе. Ничего толком не поняв из ее сбивчивого рассказа, он предложил ей приехать в Питер на выходные, чтобы все обсудить. Была осень 1988-го.

На кухне пятикомнатной квартиры гостья поведала открывшим рты Боре, его сестре и отцу о «Народном фронте», который называл события лета 1940-го советской оккупацией и требовал выхода из СССР. Она рассказывала о лозунгах на митингах: «Русские, убирайтесь вон!», «Иван – чемодан, вокзал, Россия!»

Выглядела Дайна напуганной.

Боря не хуже своей сокурсницы знал, что у нее русская фамилия, а отец – полковник в отставке, то есть самый что ни на есть "оккупант".

– Поговаривают, у нас останутся только СМИ на литовском. Значит, я потеряю работу в русскоязычной редакции радио. Литовский я знаю в пределах разговорного. То есть у меня вообще в Вильнюсе никакой работы не будет, – с тревогой сообщила Дайна.

– А может, пошумят, и на том дело кончится? – робко предположила сестра Бори Алиска.

Все промолчали. Но выражения лиц мужчин ясно говорили, что ее оптимизма они не разделяют и, более того, сильно сомневаются, что взрыв национального самосознания кончится ничем. К тому же Боре и Дайне было известно об армянских погромах в Азербайджане зимой этого же года – благодаря их подруге и однокурснице, бакинской армянке Вете.

Совет на Пушкинской ни к чему не пришел и отпустил Дайну восвояси, обязав держать в курсе разворачивающихся событий.

Последние не заставили себя долго ждать. В ноябре Эстония приняла Декларацию о суверенитете и дополнения к республиканской конституции, которые позволяли приостанавливать действие союзных законов. В том, что ее примеру последуют и две другие прибалтийские республики, сомнений не было. А русскоязычное вещание на Вильнюсском радио, чего и опасалась Дайна, было распущено по домам. И тогда семья Мазелей решила – Дайна должна переехать в Питер.

– Жить будешь у нас, места много, ну и вместе будем искать тебе работу. Короче, что-нибудь придумаем, – сказал Боря в телефонную трубку.

Сам Боря работал в газетенке "Моряк Балтики" со штатом в полтора сотрудника. Но таких газетенок в городе было немерено, на что он и рассчитывал. Однако поиски решено было начать с радио, где у Дайны уже имелся некоторый опыт работы. Оттуда она вернулась совсем расстроенной:

– Меня даже внештатником не возьмут – говорят, слышится легкий прибалтийский акцент. Остаются только газеты…

Боря ежедневно приносил новые телефоны всяких многотиражек, и Дайна их добросовестно обзванивала. На ее вопрос о вакансии следовал встречный: "А прописка у вас есть?" Недели через две глава семьи, похожий на длинную жердь, изрек:

– Думаю, тебе следует сходить в горисполком и выяснить, какие есть шансы тебе здесь закрепиться. Ну, что-то же, наверное, посоветуют.

Эту квартиру Дайна называла "Гостиный двор на Пушкинской". Дверь в ней никогда не закрывалась. По той простой причине, что каждый из друзей ее обитателей, оказавшись в районе площади Восстания, считал своим долгом туда заглянуть – кто на полчаса, а кто на сутки. Чтобы не доставлять себе лишних хлопот, хозяева запирали дверь на тяжелый железный засов и цепочку уже перед сном. Благодаря этой квартире парадная слыла музыкальной – весь день по ней разносилось пиликанье скрипки и стихало тоже только ночью. Это упражнялись сам Хананыч, его частные ученики и Алиска – студентка консерватории, где и преподавал отец.