- Тише, милая, - сказал Малкольм, но было уже поздно. Она была за гранью рассудка. Обезумев, она изо всех сил дернулась под ним, как только могла с привязанными лодыжками и запястьями. Она брыкалась и извивалась, извивалась и умоляла. Но Малкольм сдерживался, трахал ее сдержанно, будто сто ударов стеком было недостаточной пыткой для нее. Далеко недостаточной.

Это была самая страшная пытка из всех. Она должна кончить. Должна. Без вопросов, без надежды, без капитуляции. Она нуждалась, чтобы он вонзил свой член в нее тысячу раз, но его было не переубедить. Он заставил ее страдать еще больше, когда ущипнул за соски. Он ущипнул один, затем другой, и опять повторил. Он дарил ей нежную прелюдию, когда ее лоно нуждалось в жестких толчках.

- Ты забыла кое-что? - спросил он. Опять эта улыбка, этот злой дьявольский оскал.

Она забыла считать.

Сто фрикций. Сто фрикций. Она забыла, что должна была считать его толчки, как считала удары стека.

- Сто, - ответила она, когда в следующий раз Малкольм вошел в нее.

- Теперь она вспомнила, - сказал он, все еще улыбаясь.

Он проник снова, сильнее, и она болезненно сжалась.

- Девяносто девять.

Малкольм снова задвигал бедрами. Движения были безжалостными, резкими, в равной степени болезненными и приятными. Она едва узнавала свой голос, пока считала. Девяносто восемь, девяносто семь...

- Кстати, дорогая, если кончишь раньше ста, ты увидишь ту сторону меня, которая тебе очень не понравится.

Девяносто один. Девяносто.

Счет удерживал ее от оргазма. Она не могла делать и то, и другое одновременно. Давление нарастало. Мышцы на задней стороне бедер были так напряжены, что ей казалось, они вот-вот лопнут. И все же она приподнимала бедра при каждом толчке, не просто принимая его член, но хватаясь за него своим лоном, принимая его так, как он требовал.

Восемьдесят один. Восемьдесят.

Чтобы ухудшить положение, Малкольм продолжал сжимать ее груди, пощипывая соски с каждым номером, который она выкрикивала. Ее груди были такими набухшими от такого внимания, что ощущались вдвое больше, чем обычно.

Семьдесят один. Семьдесят.

Она отдала бы все на свете, чтобы освободить лодыжки и пошевелить ногами. Она хотела раскрыться еще шире для него, чтобы он проникал в самое основание ее живота. Даже мысль об этом заставила ее внутренние мышцы сжаться.

Шестьдесят один. Шестьдесят.

Ее горло саднило от тяжелого дыхания. Она все еще ощущала вкус его соленой эссенции на языке.

Пятьдесят один. Пятьдесят.

Мона потянула за веревки, крепко привязывавшие ее запястья к кровати, чтобы хоть как-то снять мучительное напряжение в теле. Но ничего не помогало. Она была затянута туже часовой пружины.

Сорок один. Сорок.

Теперь Малкольм трахал ее сильнее. Она знала, что он так же отчаянно хотел кончить, как и она. Ее груди подпрыгивали в такт его толчкам.

Тридцать один. Тридцать.

Он легонько шлепнул ее по груди, разжигая красную боль от рубцов. Звук ненадолго прервал счет, наполовину крик, наполовину всхлип.

Двадцать один. Двадцать.

Она больше не могла терпеть. Это было уже слишком. Ее голова плыла, глаза ничего не видели, даже будучи открытыми. Ее киска пульсировала, и она едва могла говорить или дышать, или шевелиться.

Одиннадцать. Десять.

Наконец он дал ей то, в чем она нуждалась. Толчки на полную мощь. Мягкий лен его рубашки царапал ее соски. Твёрдая длина задевала болезненно набухший клитор. Она больше не произносила цифры вслух, а просто выдыхала их. Кровать под ней раскачивалась, Малкольм был повсюду - сосал, лизал, кусал и трахал, и трахал, и трахал ее.

Два.

Один.

Плотина взорвалась внутри нее. С криком, который безусловно, кто-нибудь на улице слышал, она наконец кончила, вонзая пятки в матрас, приподнимая бедра над кроватью, и киска сокращалась и сжималась безумно вокруг члена Малкольма. Он кончал в нее, изливался и изливался, покрывая ее внутренние стеночки семенем. Все ее тело дрожало и дергалось, и вздрагивало от ошеломительных волн оргазма. Это продолжалось вечно, вечно и даже дольше, чем вечно...

Потом все закончилось.

Малкольм лег на нее, почти не шевелясь, хотя она чувствовала, как внутри нее бьют последние капли жидкости. Она была истощена. Никогда еще она не была так измотана. Он забрал у нее все. У нее ничего не осталось, ни разума, ни воли, ни энергии.

- Для тебя этого было достаточно? - спросил Малкольм уткнувшись в ее ухо, целуя шею.

Сразу же ее лоно вернулось к жизни от чувственного тона в его голосе, поцелуев, укусов за ухо.

- Нет, - ответила она.

- Еще?

- Еще, - взмолилась она. - Еще, и еще, и еще. - Он снова начал двигаться, трахать ее снова, наполнять ее снова, и с каждым его толчком она произносила одно только слово. Еще. Это было ее единственное желание. Ее единственная потребность.

Еще.

И «еще» было именно тем, что он ей дал.

Глава 7

Дора и Минотавр

Рубцам понадобился почти месяц, чтобы зажить. Мона гадала, не запланировал ли Малкольм, чтобы вечер стека совпал с наступлением холодов. Какова бы ни была причина, она была рада, что прохладный воздух дал ей повод хорошо прикрыть свое тело, пока она исцелялась от стека и его сотен поцелуев.

В течение нескольких дней после той ночи она едва могла вспомнить события, не дрожа и не прячась в своем кабинете, пока снова не взяла себя в руки. Как ему это удалось? Так быстро научил ее жаждать боли? И она просила у него разрешения любить его? Что заставило ее спросить его о детях?

Обладать ею. Такие дела. Она чувствовала, что он каким-то образом проник в ее душу, в ее разум и взял под контроль ее тело и мозг. Мысли о нем не давали ей спать по ночам - иногда она плакала от стыда, но чаще сгорала от вожделения. Не проходило и дня, чтобы она не заставляла себя кончить раз или два. Однажды, четыре раза, когда она зациклилась на конкретном воспоминании о своих губах на пуговицах его сапог, как она поклонялась им стоя на четвереньках, как она открыла ему свои дырочки в предложении, которое он принял с жестоким ударом стека. Ни один мужчина не вызывал у нее таких чувств, как Малкольм. Боль не отменяла удовольствие, она удваивала его, утраивала. С другими любовниками она испытывала удовольствие и похоть. С Малкольмом она испытывала удовольствие и похоть, а также боль и страх, любовь и ненависть. Это была самая мощная алхимия. Она продала бы ему себя каждую ночь своей жизни лишь за то, чтобы еще раз попробовать эти пуговицы.

Мона не знала, чем себя занять в ожидании возвращения Малкольма. Она пыталась сосредоточиться на работе. Малкольм оставил ей рисунок карандашом и тушью, сделанный немецко-американским карикатуристом Лионелем Фейнингером в качестве оплаты за ночь со стеком, и ей он так понравился, что она поняла, что не продаст его, чтобы погасить долг, если только это не будет крайне необходимым. На рисунке были изображены два призрака, несущие свои собственные урны, в то время как высокий и тощий черный кот широко раскрытыми глазами смотрел на пару глупых духов.

Несколько мероприятий в галерее принесла "Красной" небольшой доход, но долг все еще маячил на горизонте, увеличиваясь с процентами. Она относилась к нему так же, как к фантазиям о Малкольме, прогоняя их из головы всякий раз, когда они появлялись.

Тем не менее... она думала о нем.

Моне хотелось верить, что Малкольм испытывает к ней какие-то чувства. Чувства, отличные от простого вожделения или желания. Он никогда не уходил, пока она не засыпала, и она часто засыпала с ним внутри себя, его страсть к ее телу была намного сильнее, чем ее выносливость. Она спросила его в ту ночь со стеком, почему он так редко приходит к ней, и он сказал, что их встречи были утомительными, что ему требуется время, чтобы прийти в себя. Ей было трудно в это поверить. Мужчина с его либидо в течение месяца или двух восстанавливался после одной ночи секса? Невозможно. Нет, в Англии его наверняка ждет жена. Она набралась смелости спросить его о детях, но не могла заставить себя упомянуть о жене. Хотя, если его дети выросли, как он сказал, почему бы ему не оставить свою жену? Если у него вообще есть жена? Была ли она источником всех его денег? Поэтому он остался с ней? Или он развелся, и что-то еще заставило его вернуться в Англию на несколько недель? Внуки? Она предположила, что ему около сорока. Если бы он был старше - лет сорока пяти, возможно, - то вполне мог бы иметь внука или двух, если бы женился в двадцать с небольшим и его дети тоже. Она не должна думать о таких вещах, о его семейной жизни, о том, что он делал, когда он не с ней. Девушка могла сойти с ума, позволяя своему разуму бегать по этой кроличьей тропе. Ее мозг был похож на лошадь на карусели, всегда в движении, но идущую в никуда.