Ваня не знает, где искать его – ведь Салтан всегда находил его сам. Без адреса, телефона или места на карте, он потерян, как упустившая след ищейка, но, в отличии он неё – действительно не может не найти. Если понадобится, он выйдет на шоссе, где впервые встретился с Салтаном, и пойдет искать пешком. Перевертыш всегда знал всё – кажется, всё – о новом волшебном мире, но на просящий взгляд Вани он пожимает плечами и говорит:

– Он не прожил бы столько столетий, если бы его было просто найти.

   Так далеко, что перевертыш не знает, что делать – настолько далеко они умудрились забраться. Всю жизнь Ване было, на кого положиться, кто подсказал бы – братья, тётя Люда, отец, не самые плохие друзья, даже этот несносный перевертыш. Теперь надо спасать братьев, уберечь тётю Люду, найти пропавшего неизвестно куда отца, совсем нет времени думать о друзьях и перевертыш стоит, покачиваясь на пятках и кусая губы. Такой же растерянный, и хоть один из них должен решить. Ваня чувствует себя повзрослевшим – больше, чем получая аттестат – и ему совсем не нравится это чувство.

– Ключи от машины, – командует он, словно имеет право, и никогда не ловил себя на подобном тоне.

   Перевертыш понимает его и слушается – без слов, признавая право – и, значит, дело плохо, действительно плохо для них обоих. Он снова скрывается в квартире – Ваниной, куда Ваня больше не может попасть – выходит с ключами и вкладывает в его руку. Не пытается оставить себе, признанием, и ключи тяжестью лежат в ладони. Вниз они спускаются по лестнице, не рискуя пользоваться зачарованным лифтом, и двор Ваниного дома совсем не изменился за то время, что они провели на лестничной клетке – и всё же изменился до неузнаваемости. Разгар лета, несмотря на подбирающиеся сумерки на ближайшей площадке с визгом носятся дети, сидят по лавочкам мамы, и скрип качелей отзывается гулом где-то в костях челюсти.

   Мимо них в подъезд проходит пенсионерка-соседка, живущая на два этажа ниже, но Ваня не находит в себе сил с ней поздороваться. Ей будет, что потом обсудить. Темнеющие тени больше не пугают его – они рождают в нём ярость. Реальный мир противоречит сам себе, и в нём должно быть одно из двух – или его семья, типовой дом с древними диванами, надоевшая школа, армия, институт, торговые центры, метро; жизнь, или жар-птицы, лошади-призраки, Кощеи и прочий волшебный зверинец, разрывающий первый мир по частям. Ване очень надо собраться. Он жмурится, втягивает носом воздух и несколько раз глубоко вдыхает и выдыхает. В воздухе запах теплого лета, с жарким асфальтом, фруктами, фонтанами и долгожданной свободой – такого, каким оно могло бы быть для него. Перевертыш не торопит, но Ваня не может медлить – он знает и сам. Собравшись, он легко находит их машину – самую классную в их дворе, даже спустя недели блестящую начищенными боками; может, и в этом заколдованную.

   Чертова машина, с которой всё началось, и если раньше Ваня мечтал от неё избавиться, теперь он мечтает лично раздолбить её в крошево, загнать под пресс или пройтись арматурой по каждому блестящему боку. Потом, когда перестанет в ней нуждаться. Машина отзывается на нажатие брелка мелодичной трелью, приглашая внутрь, и правда в том, что Ваня во всем виноват. Он мог бы не просить её, мог бы тихо спать на месте ночного сторожа, мог бы уйти, испугаться, быть скромнее, умнее, надежнее; он мог бы не садиться, но он забирается на водительское сидение, вставляет ключ в зажигание, поворачивает, и – уже слишком поздно не идти до конца. Перевертыш садится рядом.

   На ней еще должна быть метка Мораны, так привлекшая Салтана в прошлый раз.

   Ваня кладет руку на коробку передач, хочет тронуться, но перевертыш накрывает его руку своей – чуть выше локтя – останавливая. Он вздыхает, глубоко, готовясь, но произносит ровно:

– Если он убьет меня, – Ваня открывает было рот, но перевертыш обрывает, вскинув к его губам палец. – Если он убьет меня, запомни – чертишь вокруг себя круг, железом, хоть ножом, хоть гвоздем, хоть ложкой, все равно. Лучше ножом, сможешь добавить крови. Не забывай о ней, но ты и не забудешь. Выучишь молитву, хоть самую простую, "Отче наш" подойдет. И главное – не смотри ей в глаза. Может, и выживешь.

   Ване не кажется это смешным – увы, но – не кажется ни капельки.

– Он не убьет тебя.

– Дурак ты, Ванюша, – огрызается перевертыш беззлобно, передразнивая тетю.

   Он пристегивает ремень безопасности, и Ваня вспоминает про свой, повторяя его движение. За рулем он чувствует себя зло и растеряно – сам, совсем сам, один, без Лешки, Ваня управляет машиной второй раз в жизни, но – больше нет восторженного предвкушения. Он вспоминает положение ног, переключает передачу, и машина слушается легко – обманчиво послушная. У него нет четкого плана, но в прошлый раз Салтан легко засек машину; остается только надеется, что она интересует его всё еще. Ваня выезжает на дорогу и медленно едет в правой полосе – он сейчас совсем не уверен в своей реакции. Проезжающие машины сигналят, обгоняя его, но перевертыш не торопит – только переключает радиостанции, выбирая, и делает музыку громче. Из колонок льется старый американский рок, и какой-то ковбой сипло поет о любви.

– Молитвы действительно работают? – Ваня спрашивает, не в силах молчать.

   Даже с музыкой, вдруг потеряв братьев, он чувствует себя в тишине; одиноким.

– Не могу проверить сам. Так что должны бы. Территория другого бога.

– Язык жжется?

– Жжется, – перевертыш усмехается, и Ваня не может понять опять.

   То ли правда, то ли шутка, то ли и то, и то одновременно.

   Час пик уже миновал, темнеет стремительно, и вдоль дорог зажигаются фонари. Машин еще достаточно, и Ваня движется вслед за ними, не разбирая названия улиц и направление – направление не имеет значения для его цели. Вскоре он оказывается на каком-то шоссе и всё-таки прибавляет скорость. Он всё еще не уверен в реакции, но еще – не уверен, что ему еще есть, что терять. Растерзанное тело дневного сторожа снова встает перед глазами, и Ваня вжимает педаль газа. Его вяло плетущаяся машина вливается в поток, ровняясь с остальными, и железные бока мелькают перед глазами, исчезая раньше, чем Ваня успевает сообразить. Он никогда не ездил так быстро сам.

   Салтана всё нет.

– Значит, он сильнее? – спрашивает Ваня, продолжая давно прерванный разговор.

   Перевертыш его понимает.

– У Мораны не было сыновей, чтобы их убить.

   Ни да, ни нет, и Ване не хочется больше думать о смерти. Он давит на газ, лишь после сам осознавая движение, и машина резво бросается вперед – как конь, почуявший свободу; как оголодавший хищник. Сравнение с конем неудачно, и Ваня вспоминает призрачных лошадей, сквозь бурю сметающих вооруженных вояк. Как те падали, с криком, как Ваня не смотрел на их тела, не смотрел на Василия Петровича, как смеялся Лешка, как Гришка хмурил брови, как ворчал отец, и – он не может не думать. Кажется, отметка спидометра давно перевалила за сто.

   Звук сирены пробивается сквозь металл дверей, но Ваня слышит его словно издалека, из прошлого, сквозь толщу воды. Запоздало он вспоминает, что должен смотреть в зеркала, не только вперед, и замечает полицейскую машину, с включенной мигалкой мчащуюся вслед за ними. Перевертыш не останавливает его, не пытается привести в чувство – он тих, заметно бледен, и это отрезвляет Ваню хлеще крика. Он помнит, как легко, играючи, перевертыш навел морок на остановившего их "гаишника". Ему нечего бояться, и, всё же – он знакомым движением подносит руку к губам, кусает костяшки, сжимаясь, и хмурится.

– Прижаться к обочине, – слышится из громкоговорителя.

   Ваня снижает скорость, но не останавливается полностью. Проблемы с законом – не те, которые он мог бы решить сам, не те, на которые у него есть время, и он смотрит на дорогу и больше – на перевертыша; с вопросом. Тот делает несколько глубоких и бесполезных вдохов, сглатывает и не смотрит в ответ.