– Цыпленка для жарки, – сказала я мистеру Элберту, и его жадная жена открыла холодильник в дальнем углу магазина, вытащила цыпленка и стала заворачивать. – Ногу ягненка, не очень большую, – продолжала я. – В первых числах весны дядя Джулиан всегда требует жареную баранью ногу. – Зря я это сказала, конечно, зря. По магазину пронесся общий вздох, все равно, как если бы они закричали. Я могла бы заставить их разбежаться перепуганными кроликами – подумала я, – если бы сказала, чего хочу на самом деле. Но они все равно столпились бы снаружи, за витриной, и продолжили бы меня разглядывать.
– Лук, – вежливо сказала я мистеру Элберту. – Кофе, хлеб, муку. Грецкие орехи и сахар; сахар у нас почти весь вышел. – За моей спиной послышался тихий нервный смешок, и мистер Элберт бросил быстрый взгляд поверх моего плеча, а потом уставился на гору пакетов, которые успел собрать на прилавке. Через минуту миссис Элберт принесет заказанные мною курицу и мясо, уже завернутые в бумагу, и положит рядом со всем прочим. Поэтому я обернусь только когда буду готова покинуть магазин.
– Две кварты молока, – продолжала я, – полпинты сливок, фунт масла. – Харрисы перестали привозить нам молочные продукты шесть лет назад, и теперь мне приходилось носить масло и молоко из бакалеи.
– И дюжину яиц. – Констанс забыла включить яйца в список, но дома осталось всего два яйца.
– Коробку арахисового печенья, – закончила я; сегодня вечером дядя Джулиан будет болтать и рассыпать крошки над бумагами, а потом ляжет спать с липкими пальцами.
– И то правда, у Блэквудов всегда был отличный стол. – Это был голос миссис Донелл, она, похоже, стояла прямо у меня за спиной. Кто-то захихикал, кто-то зашипел «тише». Я ни разу не обернулась; достаточно уже было чувствовать, как они все столпились у меня за спиной. Не хватало еще смотреть в их плоские серые лица и ненавидящие глаза. Хоть бы вы все сдохли, подумала я. Жаль, нельзя сказать это вслух! Как говорила Констанс – «никогда не давай им понять, что ты их боишься. Если будешь обращать внимание, станет только хуже». Наверное, это правда, однако мне хотелось, чтобы они сдохли. Я была бы рада в одно прекрасное утро зайти в бакалею и увидеть, как все они, даже Элберты и дети, лежат на полу и умирают, корчась и крича от боли. А я бы бросилась к полкам, набивая сумку всем, что душе угодно, переступая через лежащие на полу тела. Может быть, еще и пнула бы миссис Донелл перед тем, как идти домой. Я не стыдилась подобных фантазий; жаль только, что они не сбудутся. «Это неправильно, что ты их ненавидишь, – говорила Констанс. – Ненависть лишь делает тебя слабее». Но я все равно их ненавидела и не понимала, зачем им вообще понадобилось существовать на свете.
Мистер Элберт собрал все мои покупки на прилавке и теперь ждал, глядя в пространство мимо меня.
– Это все на сегодня, – сообщила я.
Не взглянув на меня, он начал писать цены на листке бумаги, производя подсчет, потом сунул листок мне, чтобы я могла убедиться, что он меня не обсчитал. Я взяла за правило внимательно проверять счет, хотя мистер Элберт ни разу не ошибся; не в моих силах было сделать им гадость, но я старалась, как могла. Продуктовая сумка была забита доверху, еще одна стояла рядом; оставалось только дотащить их до дома, и никак иначе. Никто и никогда не предлагал мне помощь. Да я бы, разумеется, и не приняла ничьей помощи.
«Пропустить два хода». Библиотечные книги, да еще покупки – я шла медленно. Предстояло пройти по тротуару мимо универсального магазина и зайти в кафе к Стелле. Я остановилась в дверях продуктового, стараясь отыскать в себе хоть какую-нибудь спасительную мысль. За моей спиной началось движение, покашливание – они снова были готовы начать привычную болтовню, а в глубине магазина Элберты наверняка закатывали глаза к потолку от несказанного облегчения. Я сделала суровое лицо. Итак, сегодня я буду думать про то, как мы будем обедать в саду. Мои глаза были открыты как раз настолько, чтобы видеть, куда я иду – коричневые туфли моей матери на ногах, – но внутренним взором я видела, как накрываю стол зеленой скатертью, как несу желтые тарелки и белую миску с клубникой. Желтые тарелки, думала я, чувствуя, как мужчины провожают меня взглядами. Дядя Джулиан получит отличное яйцо всмятку, в которое покрошит жареный хлеб. И надо сказать Констанс, чтобы накинула шаль ему на плечи; в конце концов, самое начало весны. Не надо было смотреть, чтобы видеть, как они скалятся и жестикулируют; как было бы хорошо, если бы они все сдохли, а я прошла бы по их трупам. Они редко заговаривали непосредственно со мной, обращаясь все больше друг к другу. «Во-он одна из девчонок Блэквуд, – услышала я, как издевательски протянул один из них. – Одна из девчонок Блэквуд с фермы Блэквудов». «Беда с этими Блэквудами, – подхватил кто-то другой, достаточно громко, чтобы мне было слышно. – Беда с этими бедными девчушками». «Отличная там ферма, – говорили они. – Отличная земля. На такой земле можно здорово разбогатеть. Если у тебя в запасе сто лет и три головы и тебе без разницы, что выращивать, – тогда точно разбогатеешь. Да, эти Блэквуды не зря стерегут свою землю под надежным замком!» «Можно здорово разбогатеть». «Бедные девочки Блэквуд». «И никак не узнаешь, что там растет, на земле Блэквудов».
Я иду по их трупам, думала я. А теперь мы завтракаем в саду, и у дяди Джулиана шаль на плечах. Проходя здесь, я всегда держу сумки с покупками крепче; помню, как в одно ужасное утро выронила сумку. Яйца разбились, молоко пролилось, а я судорожно подбирала все, что было можно, под их вопли, твердя про себя, что не стану спасаться бегством. Запихивая кое-как в продуктовую сумку жестяные банки, коробки и рассыпавшийся сахар, я заклинала себя не убегать.
В тротуаре перед кафе Стеллы была трещина, точно указующий перст; эта трещина всегда тут была. Другие заметные ориентиры в городе были сделаны во времена, которые я уже помнила; например, отпечаток ладони Джона Харриса в бетонном основании ратуши или первые буквы имени сына Мюллеров на библиотечном крыльце; когда строили ратушу, я ходила в третий класс школы. Но трещина в тротуаре напротив заведения Стеллы была всегда, как всегда была и сама Стелла. Помню, как переезжала эту трещину на роликах и как старалась не наступать на нее, чтобы не рассердить маму, как неслась мимо на велосипеде и мои волосы развевались за спиной; в те времена жители городка еще не ненавидели нас в открытую, хотя отец говорил, что они все нищеброды. Мама однажды сказала, что видела эту трещину, когда девочкой жила в Рочестер-хаус, поэтому трещина наверняка была и в те дни, когда мать вышла замуж за отца и переехала жить на ферму Блэквудов. А я думаю, что трещина эта, как указующий перст, уже торчала на своем месте, когда городок только строился – из серой, побитой погодой древесины, и уродливые люди со злыми лицами были перенесены сюда из каких-то невообразимых далей и засунуты в эти серые дома – живите!
Стелла купила кофеварку и установила мраморную стойку – на деньги по страховке после смерти мужа; но в остальном, насколько я помню, заведение оставалось таким, каким было всегда. Бывало, мы с Констанс забегали сюда после школы, чтобы потратить несколько центов, и каждый день покупали газету – отнести домой для отца, который читал ее по вечерам. С некоторых пор мы больше не покупаем газет, но Стелла по-прежнему продает их, вместе с журналами, грошовыми леденцами и серыми открытками с изображением городской ратуши.
– Доброе утро, Мэри-Кэтрин, – сказала Стелла, когда я села за стойку, поставив на пол сумки с покупками. Иногда, мечтая о том, чтобы все жители городка взяли да умерли, я думала, что могла бы пощадить Стеллу, потому что она единственная умудрялась сохранить хоть какое-то подобие цвета. Стелла была округлая и розовая и, надевая яркое платье в цветочек, некоторое время оставалась яркой, прежде чем слиться с грязно-серым окружением. – Как дела сегодня? – спросила она.
– Очень хорошо, спасибо.
– А Констанс Блэквуд, как у нее дела?
