«Бытует мнение, что для достижения высоких спортивных результатов шахматисту нужно непременно иметь математические способности. Это далеко не так… Один из ярких примеров – Александр Алехин (1892–1946), который не проявлял интереса к математике, а был предрасположен к изучению истории, литературы, иностранных языков. Надо отдать должное его родителям, – зная наклонности младшего сына, они определили Сашу в гимназию Л.Поливанова (Москва, 1902–1910 гг.) с четко выраженным гуманитарным направлением… Большинство преподавателей гимназии относились к Алехину благожелательно, не мешали ему в занятиях шахматами, но некоторые позволяли себе иронические замечания: «Помню как-то классную работу по алгебре, – вспоминал сосед Алехина по парте Г.Корсаков в 1967 году. – Все юнцы притихли. Одни ученики, раскрасневшиеся, потные, взволнованные, поскрипывая перьями, торопятся скорее сдать письменную работу. Другие – бледные, растерянные, оглядываются по сторонам, всем своим жалким видом взывая к товарищеской помощи. Вдруг Алехин стремительно встает, с сияющим лицом молча обводит класс гимназии и в то же время, по всегдашней привычке, крутит левой рукой клок волос, сбившихся на лоб. «Ну что, Алехин, решили?» – спрашивает его преподаватель Бачинский. «Решил… Я жертвую коня… и белые выигрывают!» Класс содрогается от смеха… Хохочет в свои длинные усы всегда сдержанный Бачинский… Весь углубленный в свои шахматные дела, Алехин настолько выключался из окружающей его среды, что не всегда ясно осознавал, где он находится и какой идет урок…» …» (из книги Ю.Шабурова «Алехин», Россия, 2001 г.).

В письме к своей приятельнице детства Ж.Прозоровской (СССР, сентябрь 1974 г.) Фаина Раневская (1896–1984) вспоминала: «…Гимназию ненавидела: не давались четыре правила арифметики, задачи решала, рыдая, ничего в них не понимая. В задачнике купцы продавали сукно дороже, чем приобретали! Это было неинтересно… отсутствие интереса к наживе…».

«Выключение из среды», которому подвержен художник-творец, – это, пожалуй, единственное неоспоримое, что присутствует во всех регламентированных методах его обучения и воспитания… Крайности могут не только сходиться, приходя «к общему» с центростремительной силой, но даже образовывать единый поток, если имеется консенсус для формирования общей установки. Таким общим как для «физиков», так и «лириков» является критика «внедрения ложной учебы» и решение «обучить себя, минуя гимназию и даже домашних учителей-наставников». Мария Кюри (1867–1934), первая женщина-лауреат Нобелевской премии (1903 и 1911 гг.), в письме к сестре рассматривала даже крайнее средство: «Иной раз у меня создается впечатление, что детей лучше топить, чем заключать в современные школы». Свою дочь (тоже в будущем лауреата Нобелевской премии) она в гимназию не отдала, но организовала экспериментальную школу из десятка детей выдающихся ученых, учителями которой стали их родители. А представитель неточных дисциплин, поэт Андрей Белый (1880–1934), придал своему отказу от схоластических форм обучения «вид настоящей революции». Здесь и демонстративное неучение уроков, и дерзкие «ответы не по теме» учителям, и вызывающее молчание на экзаменах. Некоторые из протестующих зашли в своем «воспитании» наставников еще дальше. Эварист Галуа (1811–1832) метнул в голову профессора губку классной доски. Фенимор Купер (1789–1851) взрывал запертые двери класса…

Едва ли таким образом они хотели «расцветить» посредственность своих школьных баллов. По их мнению, ничего лучшего они и не могли получить в эти «самые темные и стесненные годы жизни», когда конец отрочества «отравлен гимназией».

«Никогда не забываются травмы, нанесенные в самую ранимую пору, – в детстве, – отмечает доктор экономических наук и литератор Виктор Черняк. – И десятилетия спустя прославленные поэты, живописцы, ученые – бывшие тупицы, двоечники, второгодники – в письмах, дневниках, мемуарах жаловались на незаслуженную кару школьного начальства. Потрясение было так велико, что воспоминания вызывали такую горькую обиду, будто все это происходило лишь вчера» (из «Невыдуманные истории из жизни знаменитых людей: От великого до смешного…», Россия, 2010 г.):

• «О том, где молодой Питер Брейгель Старший (1525–1569) – нидерландский живописец и график, создатель национального искусства, опирающегося на местные традиции и фольклор – Е.М. – получил общее образование, у кого, как, чему и сколько времени он учился, исследователям приходится только догадываться. В то время в Нидерландах было великое множество школ. Они существовали не только во всех городах и городках, но даже во многих деревнях. Глядя на сатирическую гравюру, выполненную по рисунку Брейгеля, можно представить, какой была эта начальная школа. Классная комната заполнена множеством учеников разных возрастов. Самый старший школьник с тоской выглядывает из-за решетки школьного карцера. Остальные ученики сидят на полу, некоторые вокруг учителя. В руках раскрытые буквари. Другие, пользуясь тем, что наставник не обращает на них внимания, озорничают: гримасничают и кувыркаются. Третьи зубрят. Двое учеников сидят под огромной шляпой с павлиньим пером. Один залез в неизвестно как попавший в класс улей, а оттуда вылетает рой пчел. Тела некоторых учеников перекручены, как у балаганных паяцев… Скорей всего, эта гравюра – воспоминание о собственной школе и о поре учения в ней – о маленькой деревенской школе, где одновременно учатся и дети, и великовозрастные парни…» (из книги В.Черняка «Невыдуманные истории из жизни знаменитых людей: От великого до смешного…», Россия, 2010 г.);

• «Философ и поэт Джордано Бруно (1548–1600) оказался плохим учеником, посмел иметь собственную идею и догадки в космологии. Еще в школьные годы он досаждал учителям каверзными вопросами. Его увещевали верить не рассуждая. Воспитывали, как и в других, чувство приниженности. Не внял…» (из книги В.Черняка «Невыдуманные истории из жизни знаменитых людей: От великого до смешного…», Россия, 2010 г.). «Благодаря своему гению и усиленному труду Бруно еще в монастыре (Неаполь, 1562–1572 гг.) окончательно выработал свое самостоятельное и совершенно независимое от учения церкви миросозерцание, однако под страхом тяжкой ответственности ему приходилось тщательно скрывать свои убеждения. Впрочем, последнее не всегда ему удавалось вследствие замечательной искренности и прямоты его характера. Так, однажды, видя, с каким усердным увлечением один из молодых монахов отдавался чтению поучительной книги о семи радостях Пресвятой Девы, Бруно не мог удержаться, чтобы не заметить монаху, что для него было бы гораздо полезнее заняться изучением творений святых отцов церкви, чем читать подобные книги. Замечание это немедленно било доведено до сведения монастырского начальства: Бруно грозила тем большая опасность, что к обвинению в ереси присоединился донос монахов, будто брат Джордано вынес из своей кельи иконы святых угодников и оставил у себя одно лишь распятие. Дело могло принять очень дурной оборот, но, к счастью Бруно, монастырское начальство, снисходя к молодости обвиняемого, отнеслось не очень строго к его проступку и на первый раз обвинению не был дан дальнейший ход» (из очерка Ю.Антоновского «Дж. Бруно, его жизнь и философская деятельность», Россия, 1892 г.);

• «В 1755 году основан был в Москве университет, и отец Дениса Фонвизина (1744–1792) немедленно отдал сына в университетскую гимназию. Таким образом, Фонвизин был одним из первых, вместе с Потемкиным и другими прославившимися впоследствии «орлами» Екатерины, учившихся в гимназии и университете. Главной целью обучения в гимназии было научить читать, писать и говорить сколько-нибудь по грамматике. Так говорит Державин… Гимназия должна была подготовлять вполне образованных людей, в духе петровской реформы, но… человек лишь предполагает. Где было взять учителей? Благих предначертаний было много, исполнителей – мало. Итак, цель далеко не достигалась, но приобретенное на пути к ней уже составляло громадное богатство… Ни хороших учебников, ни книг для чтения не было. Только сочинения Ломоносова, напечатанные в академической типографии, присылались в университет… Из воспоминаний Фонвизина узнаем, как шло тогда преподавание. По латинскому языку проходили Юлия Цезаря, Корнелия Непота, Цицерона и Вергилия. Учитель латинского языка приходил на экзамен в кафтане и камзоле; на кафтане было пять пуговиц, а на камзоле – четыре. «Удивленный сею странностью», Фонвизин спросил о причине. «Пуговицы мои вам кажутся смешны, – отвечал преподаватель, – но они суть стражи вашей и моей чести: ибо на кафтане значат пять склонений, а на камзоле четыре спряжения; итак, – продолжал он, ударя по столу рукой, – извольте слушать все, что говорить стану. Когда станут спрашивать о каком-нибудь имени, какого склонения, тогда примечайте, за какую пуговицу я возьмусь; если за вторую, то смело отвечайте: второго склонения. Со спряжениями поступайте, смотря на мои камзольные пуговицы, и никогда ошибки не сделаете». Имена лучших учеников печатались в газетах… Насколько похвалы означали приобретенные знания, свидетельствует эпизод получения Фонвизиным медали. Учитель географии был тупее учителя латинского языка и не сумел даже фокусом подготовить учеников к экзамену. Поэтому на вопрос: «Куда течет Волга?» – один отвечал «в Черное море», другой – «в Белое». Фонвизин «с таким видом простодушия» отвечал «не знаю», что экзаменаторы, «единогласно» присудили ему медаль. Однако Фонвизин благодаря своим природным дарованиям и любознательности вынес некоторые познания, особенно в языках, а «паче всего получил вкус к словесным наукам»…» (из очерка С.Брилианта «Д.Фонвизин, его жизнь и литературная деятельность», Россия, 1892 г.);