2

Грейс

Пение птиц вырывает меня из сна в это утро пятницы. Яркое августовское солнце озаряет уютную комнату, возвращает в реальность. Перед сном вчерашней ночью мне мерещился под окном силуэт мрачной, роскошно одетой женщины. Призрак её присутствия, была она там или нет, ощущался на метафизическом уровне и наполнял вечерний воздух тревогой и тоской.  Пытаясь отогнать мрачные впечатления, я встаю со всё ещё манящей кровати; за окном никого нет, словно тревожный образ нарисовала моя буйная фантазия. Я бреду на кухню в этом тоскливом месте уединения – в доме, где я давным-давно растворилась в дожде брошенных слов, в лучах минутного солнца счастья и надежды, в мыльной пене океана воспоминаний. Бежевые обои на кухне, объединённой со столовой и гостиной, напоминают о детстве и о времени, когда мой отец ещё не сгнил, не был съеден червями, когда он не был сбит насмерть поездом внутри своего автомобиля. Моим образцом для подражания всегда был отец: в самой его осанке было какой-то достоинство, он всегда был прав в своих внятных суждениях, а на других ему было с высокой горы плевать; он носил строгий костюм и и вечно был в чернилах от трудов над комическими стихами. Да, порой он изменял матери, но это не отнимало нашей неумолимой любви к нему. Кончив с воспоминаниями, я взглянула на полуденную стрелку бронзовых часов, когда знакомый голос лег на восточные мотивы обоев:

– Грейс, открывай живо! – моя близкая девочка вернулась на родину.

Моё имя Грейс Хилл. И когда я встречала подругу, прилетевшую домой, где-то в километре от нас выступил некто подобный Звёздной ночи.

Звёздная ночь

Когда-нибудь, возможно, он укроется с ней в укромность, и будут они идти и идти. Он всегда её будет вести, а она к нему льнуть. Но в который раз Ночь сидит в каком-то гниющем кафе, имеющем значение лишь для нескольких людей на всём свете. Это был прибрежный университетский городок. Народ никогда не вёл себя тихо, везде были бунтарские, либеральные, кипящие речи. Это были не смиренные овцы, отправляемые на пароходах в Англию. Но и англичане здесь не выделяются.

Лишь сегодня, впервые за долгое время, Ночь ощущает очарование какого-то древнего диснеевского фильма. Она усмехается от мысли, что в своём доисторическом отрочестве и подумать не могла о подобном обороте слов. Честно сказать, её смятенные чувства, как бы их не пыталась скрыть Ночь, могут без её же ведома выйти из-под контроля. С кем-либо другим есть возможность играть, стать другим: стать блуждающим огоньком; на вечер одревеснеть, превратится в бесчувственного, безэмоционального пьяницу; пошло расшутится, выказывая естественное человеческое беспутство, трахая жирных кабанов и загоняя заядлых шлюх и наоборот; стать выпускницей университета и перечитывать «Лолиту». Но не с этой чувственной, горьковатой девушкой под боком, в километре от тебя.

Грейс

Алиша – одна из тех немногих, кого я считаю другом (а ведь это такое глубокое понятие!), тогда как отношения с матерью можно скорее назвать тугими тисками родства. Сколько тысяч раз я видела это ее мраморное пугающее лицо, всегда чуть-чуть натянутое.

Все мысли о вчерашних паранормальных видениях безвозвратно исчезают с объятиями нерешительной, даже слишком приземлённой фанатички. Ее серебряный крест впечатывается в кожу на моей груди; Алиша, как и всегда, одета в слегка мешковатую одежду, русые пряди заколоты. Из-за её смуглой, персиковой, итальянской кожи кажется, будто мы явились с разных концов света.

– Я так рада тебя видеть, атеистишка! – вскрикивает Али, обвивая меня руками; её губы немного обветрились.

– Я скучала по тебе, – мы замираем на мгновение. – Ну, а теперь отцепись, а то повисла на мне, даже дышать нечем! – мы почти что рухнули наземь в руках друг друга.

Католичка падает на диван в гостиной и тут же встаёт под солнцепёк, срывая обертку с жевательной резинки, – радостная и в кои-то веки безмятежная, оценивающе окинув взглядом мою фигуру, она с лаской спрашивает о планах на день.

– Сегодня планов нет! –  мы улыбаемся; подумав, я продолжаю: –  Мне только надо вернуть тебя близким после месяца разлуки, который ты проколесила по всей Британии со своим приятелем.

Перебираю пальцами красное мулине. Немного задыхаюсь от сестринской нежности Али.

– Ты бы видела, атеистка, какие картины он пишет! – вспыхивает она и резким шагом отступает в ближнюю к гостиному дивану тень; какая же она душевная натура. – Кажется, Клод Моне, Марио Сирони переродились в нём одном!

Я не отвечаю и убираю нитку; она беззаботно отходит от окна, от двери к палисаднику, и подушки прогибаются под ее весом, когда она прыгает рядом со мной.

– Ведь на деле ты уже всех пригласила, верно? – Али глядит иронично, откинувшись на спинку дивана и подтягивая ногу, как ребёнок, а я пародирую её жесты; она скользит фиалковыми глазами по светлому паркету, по кружкам терпкого кофе, по моим пальцам (не таким худым, как у неё), снова бездельно намотавшим на кисть руки мулине.

– Конечно, я их позвала! Эти кретины три часа не могут собраться. Уже полдень, а я им позвонила, когда ты только приехала.

И вскоре раздается дверной звонок; мы вскакиваем, проходя вдоль бежевых обоев прихожей. Через дверь я чувствую запах табака (это Алекс курит), и через считанные секунды я обнаруживаю на пороге компанию близких друзей. Такой же смуглый, как и Али, крупный еврей Логан; братья-двойняшки Зед и Алекс, последний – с сигаретой между пальцев.

– А вот и наша проповедница! – раздается резкий бас низенького Алекса с переливающимся пирсингом в носу; он подобен белокурому Аполлону, правда, коротко стриженому.

– А что мне остаётся делать, – то ли улыбается, то ли вздыхает она, – если пороки окружающих отравляют мне жизнь?!

– Ты совесть человечества. Лечишь нас от грязи и гнили! – повела подбородком я, когда рослый Логан чуть не сбил Али с ног, отталкивая Зеда в сторону. Его гортанный акцент разливается по всему помещению. После месяца разлуки они вместе почти валятся с ног.

Этот учёный и католичка столь разные. В силу своей натуры, Логан постоянно вступает в конфронтацию со своей возлюбленной (он до чёртиков любит спорить, особенно о вещах, которые близки сердцу его оппонента). Окружающие говорят о Логане, что он всегда одинаковый и хранит обиды десятилетиями, но в чем уж похожи она и он, так в сонливости, а не в свойствах характера.

– Здравствуй, дорогая, – мурлычет Зед сквозь смех и ласковые слова двух влюблённых – блондин с безупречно зачёсанными волосами и шестью родинками на шее.

Зед. Милый Зед. Мы вместе два года; Это тот роман, по типу которого написано огромное количество книг и не меньше голливудских фильмов: случайность, свидание, трагедия, вместе на года. Семьи одобряют наш выбор, в городке нас знают как идеальную пару (мы были королём и королевой глупого выпускного бала!). Но так тепло на душе от подобной жизненной встречи, от подобного слияния двух душ.

– Дорогая? Ты мне то же самое написал и в ежедневной записке с комплиментом?.. – заправляю прядь за ухо, проводя пальцами по своей шее.

Уголёк сигареты тощего Алекса, парня среднего роста, загорается в последний раз, и негустое облако выпускается к кроне дерева, а ещё дальше машина проезжает по дороге (через дюжины вечеров и утр я буду почти что сбита подобным автомобилем на этом же месте). Брат моего возлюбленного входит в дом в черной толстовке с надписью “Directed by ROBERT B.WEIDE”.

– Не могу же я пропустить сегодняшнюю записку, – сказал Зед неторопливо, с ленцой в голубых глазах. беЗед протягивает традиционную ежедневную глупую бумажку со словами для меня, а Али отрывается от возлюбленного Логана и с дружеской страстью приветствует Алекса. С давних школьных времён он хочет себе татуировку на ключице с надписью "саморазрушение – путь к свободе". Зед мимолётно целует меня в лоб и скрывается за уже родными ему стенами; листок со словами, слагающимися в нежные фразы, сворачивается и прячется в тумбу цвета малахита.