Амина рассердилась. Лицо её мгновенно вспыхнуло и глаза засверкали. Выдернув свою руку из его ладоней и ни слова не ответив, она побежала по дорожке к дому. Он догнал её в три прыжка, схватил за плечи и резко развернул к себе лицом. Словно длинный острый шип пронзил сердце, когда Эрик увидел, как побелело от страха её лицо, с каким ужасом она огляделась вокруг, не решаясь посмотреть в его сторону. Руки разжались сами и повисли плетьми. Амина осторожно отстранилась и, сгорбившись, побрела в дом.

До самого её отъезда оба не проронили больше ни слова…

***

Клумба почти опустела.

Цветы теряли сморщенные лепестки. Из земли упрямо торчали высыхающие стебельки. Только они и надеялись ещё на что-то. Маленькая клумба, бывшая не так давно картинкой, превратилась в могильный холмик. Такой же крошечный, как и тот, под которым скрылась Амина…

Эрик оставил её на скромном сельском кладбище. Оставил, скрепя сердце, решив, что лучше здесь — на обдуваемой всеми ветрами вершине, где шелестели высокие травы. Минует год, другой и травы, примятые комьями земли и разрубленные острым заступом, поднимутся. Всё будет как прежде — будет ласкать их ветер и умывать дождь, и высохнут они в своё время, чтобы дать жизнь новым всходам. И, возможно, тогда светлая душа откликнется на зов затосковавшего сердца и подарит ему покой и надежду на будущую встречу.

Сейчас он не чувствовал ничего, словно не было в его жизни нежной розы с берегов Босфора, и сердца никакого не было, и любви — тоже. Всё замерло — мысли, чувства, слух притупился, глаза почти ослепли, руки и ноги потеряли прежнюю силу. Единственное на что они были ещё способны — это совершать монотонные однообразные движения. Эрик двигался по кругу, как механическая игрушка, забыв, что есть другой способ существования.

Он сам собрал её в путь, уверенный в том, что эти бережные прикосновения нужны ему так же, как и ей. Даже если она ничего не почувствует — касания эти имели сакральный смысл и скрепляли их союз крепче венчания. Это был обет верности, добровольный и вечный. Свадебный наряд облёк тело, которое уже не могло заставить всё вокруг засверкать новыми красками. Белый капор скрыл тёмные кудри, вуаль — смуглое лицо, губы, длинные пушистые ресницы. Но воображение не хотело мириться с действительностью. Перед глазами так и стояли видения шёлковых волос то на его плече, то рассыпавшиеся по подушке, и запах их дурманил голову, и губы его всё ещё чувствовали нежность и ласку других губ — теперь уже холодных и твёрдых.

Когда первые комья земли глухо ударились о деревянную крышку, Эрик едва удержался, чтобы не спуститься и не остаться там, рядом с ней. В тот миг было совсем не важно, что между ними будет преграда в виде куска дерева. Главное — земля не посмела бы разделить их.

А слёз не было. Ничего не было: сожалений, вздохов, воплей. И людей вокруг не было. Нужно ли всё это, если ты мёртв?

***

Время от времени появлялся Самир. О чём-то говорил, что-то просил, на что-то сердился. Однако, внимание Эрика не задерживалось и на нём. Самир, как и прочие тени, отходил и растворялся, становился частью темноты, наступавшей со всех сторон, подбиравшейся исподволь.

Однажды, тень вынырнула откуда-то сбоку и закричала-завопила истошно, схватила за шиворот цепкими пальцами и дёрнула так, что лязгнули зубы:

— Эрик! Вернись! — огромный ощерившийся рот то приближался, то отдалялся, и временами казалось, что белые зубы хотят укусить.

Эрик пытался стряхнуть с себя эти цепкие руки, но внезапно скулу ожгла пощёчина. Голова мотнулась точно шарик на верёвочке под резким внезапным порывом ветра. И снова, и снова. Сильный удар заставил тело согнуться почти вдвое в немом крике. В голове, пробиваясь яркими всполохами сквозь серую пелену, вдруг запульсировало воспоминание о давних побоях, о науке, вбиваемой крепкой и сильной рукой: он никогда и никому больше не позволял учить себя. Таким образом — никогда и никому! Внезапная ярость взметнулась и вдохнула силы в умирающее тело, и острый кинжал, вынырнув неведомо откуда, нажал на слабую человеческую гортань и выпустил капли крови.

— Ну, давай, давай, убей меня! Убей меня — своего друга! — крикнул Самир, когда Эрик вцепился в него. — Ну, давай! Только не вернёшь её этим.

Пальцы разжались сами собой, отпуская измятый и практически порванный в порыве ярости галстук перса. Кинжал упал на землю и остался там. Эрик отвернулся и направился по привычному пути, а вслед ему неслись горькие слова с последней надеждой, в самой-самой распоследней попытке достучаться, растормошить или — если будет нужно — заставить.

— Ты сидишь в своей скорлупе. Ты думаешь о себе, а здесь совсем рядом с тобой живёт человек, маленький человек, чью судьбу ты изменил. Он ходит следом за тобой, он ждёт тебя, он зовёт тебя. Ты поменял не только его линию жизни, но и судьбы тех, кто был с ним связан. Разве в тебе нет простой человеческой жалости к невинным душам, которых ты сбил с пути? Разве в тебе нет ни капли ответственности за свои дела? Тогда ты вовсе не тот Эрик, которого я знал, и эти слова будут последними, которые я говорю тебе. Больше того, если тебе куда приятнее разрушать себя, можешь и дальше сидеть в своём болоте, а я ни на шаг к тебе больше не подойду. Ты был настолько самоуверен и решил, что вправе обвинять, наказывать, отбирать и изменять. А теперь — что?

И снова Самир оказался рядом, рванул его за локоть, развернул к себе лицом:

— Что теперь?

В голове Эрика противно зазвенела и лопнула какая-то струна. Он растерянно огляделся вокруг. В горле заклокотало, но он сжал зубы и усилием воли остановил волну, которую был готов обрушить на голову перса.

— Уйди, — тихо сказал Эрик. Осторожно обошёл перса по кругу и направился к дому, быстро поднялся по ступенькам и скрылся за дверью.

У Самира опустились руки.

***

Позже они снова едва не подрались до кровопролития. Но оливковая ветвь явила себя, и Эрик отшатнулся.

— Самир, уйди, — прохрипел он, едва шевеля губами.

— Я не уйду! — видавший виды старый мужчина перепугался насмерть, взглянув в остекленевшие вдруг глаза своего друга. Он укротил ярость, расшатал скорбь, победил отчаяние, но сейчас из глаз Эрика на него смотрело безумие. Самир не знал, что делать.

— Прошу тебя, — ледяные пальцы больно сжали плечо и оттолкнули с такой силой, что Самир едва не упал, — уходи. Все, что должно было со мной случиться — уже случилось. Больше ничего не будет…

Пятясь, не отводя глаз от чего-то, видимого только ему, Эрик добрался до кресла и рухнул в него бесформенной кучей.

Самир метнулся за дверь.

— Наконец-то, — прошелестел Эрик, даже не заметив, как Самир покинул его, — наконец-то я схожу с ума. Спасибо, Господи!

— Нет, — откликнулся нежный мягкий голос у него в голове. — Ты — вполне здоров и будешь таким ещё долго.

Она была невыразимо хороша. Настолько хороша, что у него заболели и заслезились глаза.

— Но ты — здесь. Этого не может быть.

— Может. Это чудо, которое доступно для нас, только для нас.

— Ты не останешься со мной?

— Нет, мой милый, но я буду до тех пор, пока покой не придёт к тебе.

— Он никогда не придёт…

— Придёт, теперь я прошу поверить мне, — голос её по-прежнему отдавался у него в голове. Сама она лёгким светящимся облачком переместилась к креслу и присела рядом. Сложив руки на подлокотник, опустила на них голову. Свадебного головного убора не было, и тёмные кудри рассыпались и укрыли его колени душистым покрывалом. Так хотелось коснуться их. Но страх убедиться в том, что она — сон, останавливал.

— О каком покое ты говоришь? Я не могу даже покончить с собой, чтобы наказать это ненавистное тело, эти руки за то, что… — незаконченная фраза повисла в воздухе. Глубоким вдохом, вернув голос, Эрик постарался продолжить, — за то, что оно смеет жить после… — голос снова пропал. Вернуть его не получалось.

— Плачь, — прошелестел нежный голос у него в голове. Глаза её вдруг приблизились и закрыли от него весь окружающий мир, подарив взамен свой. Лба коснулась прохлада. Что это было — поцелуй или привет тоскующего сердца, которое бродило неприкаянным, потому что не могло оставить того, кто так страстно хотел его возвращения?