— Не пойду, — вдруг сказала она, чем несказанно удивила не только Эрика, но и себя.

— Почему это?

— Мне хочется остаться здесь.

Эрик отшатнулся — такого ответа он не ожидал. Товарищ в страданиях ему не был нужен, а потому он решил воспользоваться безотказным до сих пор способом, чтобы избавиться от надоевшей гостьи. Он резко шагнул к ней, мигом преодолев расстояние в три шага, одновременно освобождая своё лицо от вечной защиты. Обезображенный лик склонился над ней. От неожиданности она не успела отвести глаза и смотрела, онемев, в искажённое яростью лицо монстра.

— Ну, и как, — рявкнул он, — больше не хочется?

Амина забыла как дышать. Стакан выскользнул из ослабевших пальцев и, звякнув, откатился в сторону. Перепуганные мысли заметались в голове и попрятались в какие-то неведомые норы. Когда потухло сознание, когда она потеряла способность мыслить, на помощь пришло вдохновение — божественное дыхание, способное внушить светлые мысли и помочь в решении тем, кто почувствует его. Она глянула в его глаза и выдохнула — ей было страшно, но глаза его, пылающие горнила, приковали к себе, подчинили своей воле, и воля эта требовала, чтобы она осталась. Что-то внутри него нуждалось в ней и не желало отпускать от себя. И теперь она уже не могла оторваться от их манящей глубины. И видела, как они меняются, как выражение гнева и ярости, сменяет безысходность и страдание. Она осторожно вынула маску из его пальцев и погладила матовую поверхность, потом отложила её в сторону, покачала головой, то ли вспоминая что-то, то ли порицая…

— Я видела ваше лицо без неё, — едва слышно, как-будто самой себе проговорила Амина. — Прошу, — она робко прикоснулась к его плечу, трепетным движением тонких пальцев, огладив смявшуюся ткань рукава, — я прошу, позвольте мне… любить вас.

Эрик онемел. Но в её голосе не было насмешки:

— Вы просите? Вы хотите любить меня? Зачем? Для чего нежному ростку обвивать старое, покалеченное невиданной грозой дерево? Зачем весеннему цветку распускаться у корней и подставлять свои лепестки слабому солнцу — не для того ли, чтобы, одурманив, отнять у дерева единственное, что у него ещё есть — его корни? Чтобы оно, наконец, рухнуло и перестало мозолить глаза?

Она осторожно глянула, словно примериваясь, как оно будет, не обожжёт ли уродливое зрелище её глаз — так показалось ему, но в следующую минуту он устыдился своих мыслей. Взгляд её не был жадным и пристальным, но и испуга в нём тоже не было. Если ей и было страшно, то он не заметил.

— Вы не верите мне?

— Я не верю в то, что желание любить меня может возникнуть в ком бы то ни было, особенно после увиденного, — горько обронил Эрик и отвернулся.

Всё же просьба её, такая светлая и нежная, помимо воли проникла в его сердце и быстро и незаметно пустила свои корни. Или, может быть, тому способствовала усталость, неистребимое желание найти приют в своих странствиях, достичь гавани, которая примет и признает его и будет милостива. Самир был прав: требуя любви, испытывая невыносимую жажду тепла и ласки, он не позволял любить себя. Не потому ли, что его мольбы до сих пор не бывали услышаны или же вызывали только неверие, ужас и насмешки? Эрик пытался защитить себя и можно ли винить его в этом? Он стремился к любви и боялся её, поскольку уже почти не верил в то, что она возможна.

Он отвернулся от Амины, но отойти не смог. Даже если потом, несколько минут спустя, его ждало разочарование, эти несколько мгновений он хотел почувствовать себя желанным. Он хотел, наконец, обмануться и ощутить каково это — быть любимым. Уродливый изломанный профиль не мог отвлечь внимание от того, как горестно поникли его плечи. И девушка в полной мере постигла ту бездну, в которую он сам себя загнал.

— Бедный, — едва слышно, словно про себя произнесла Амина. Она сказала так тихо, что даже чуткий слух не уловил смысл произнесённой фразы — только сочетания букв. Но нежный голос достиг и без того готовой почвы и побудила ещё слабые и неуверенные ростки надежды. Эрик удивлённо оглянулся и посмотрел в её лицо:

— Что?

Она покачала головой, словно стряхнула что-то неприятно висевшее на её шее, осторожно взяла его за руку и медленно стянула с неё перчатку. Эрик не противился. Он пытался понять каков будет её следующий шаг и терялся в догадках, пытался представить, что может она сказать ещё, и разум его, обессиленный, отступал перед невозможной задачей. И потому её следующие действия потрясли его: приблизив руку к своим губам, она стала целовать её палец за пальцем, фалангу за фалангой, медленно, не пропуская ни сантиметра, она прикасалась своими нежными губами к рукам, дышавшим смертельным ледяным холодом, она выпивала эту стужу, отдавая взамен тепло своей души. Таким же было её внимание к другой руке. Было в этих движениях нечто покорное, невинное и вместе с тем невыносимо обольстительное, от чего у него случился сбой в сердечном ритме, и дыхание на мгновение прервалось. Он словно пережил мгновенную смерть. Эрик хотел отнять свои руки и не мог. Голова его сама по себе клонилась, словно требуя ласки и внимания такого же, какое досталось рукам. Но в следующую минуту, словно проснувшись, он поднял голову, глубоким вздохом пытаясь вернуть себе контроль над самим собой, а не только над этим слабым уродливым телом. Когда силы его были совсем уже на исходе, Амина отвлеклась от его рук и посмотрела ему в глаза. Он видел, что она старается смотреть только в глаза, но сейчас почему-то это не задевало его. Всё казалось просто, естественно и правильно. Сейчас она отпустит его руки, и он сможет надеть свою маску, чтобы не пугать её больше.

— Эрик, когда-то ваши руки удержали меня от падения, — она, не отпуская взгляда, медленно и осторожно, словно опасаясь сломать, положила его руки к себе на талию. — Я не ожидала этого, я не хотела, возможно, тогда мне это и не было нужно, но вы решили за меня. И как только я поняла это, ваше решение стало и моим решением тоже. Я не осмеливаюсь сказать, что там, на площади, несколько лет назад вы меня обняли — я знаю, что ничего подобного вы не замышляли, но именно так я чувствовала тогда. Я не видела ни вашего лица, ни вашей фигуры, я не помню, во что вы были одеты, я не помню даже была ли тогда ночь или день, зима или лето — я не помню ничего, я не знаю ничего, но… я помнила ваши глаза и чувствовала ваши руки до сих пор так же, как чувствую и вижу их сейчас. Может быть, сейчас я поступаю неправильно, не так, как должно, и вы вправе оттолкнуть меня, но все эти годы я ждала вас. Не осознавая, не вспоминая, даже не думая, я хотела снова почувствовать ваше объятие. Эрик, я не прошу ничего взамен, только разрешение любить вас и показать каким может быть этот мир, когда ты не одинок. Обнимите меня, Эрик…

Она прильнула щекой к его груди, сжалась в комочек, все своим существом, всеми доступными ей средствами стараясь показать свою нужду в нём, твёрдое и неотвратимое желание подтвердить свои слова любым способом, каким он только пожелает. Она верила в него и в себя так нерушимо, что невозможно было не откликнуться на этот зов. И когда его руки бережно почти невесомо обняли её в ответ, Амина удовлетворённо улыбнулась. Она не была уверена в том, что его сомнения, его недоверие сломлены, но знала, что зёрна веры уже прорастают в его душе, осталось лишь немного подождать и мечта её сама спуститься к ней в ладони и позволит приручить себя, и никогда не покинет.

Никогда, до тех самых пор, пока смерть не разлучит нас…

— Маленькая глупая девочка, ты не понимаешь, о чём говоришь и о чём просишь, — его голос глухо доносился до её слуха сквозь тело, и была в нём невыразимая ласка и печаль. — Зачем связывать свои мысли со старым, почти повалившимся деревом, в котором уже, возможно, и желания нет, не то, что сил. Вдруг я не смогу дать тебе того, что ты хочешь, и ты высохнешь прежде, чем достигнешь границ своей жизни?

— А вы, правда, знаете, что я хочу?

— Ты так красива… — и она услышала в голосе его странное сожаление, горечь того, кто, готовясь шагнуть в темноту, бросает последний взгляд на разгорающееся за спиной утро; того, кто в единый этот миг осознаёт вдруг красоту и, понимая неизбежность своего шага, грустит о потере.