Хочешь проверить? Давай, попробуй, говорю себе. Взгляд сам собой ложится на отцовскую бритву.
Слышу шуршание ключа в замке – вернулась мать. Та самая мать, что тихо всхлипывает ночами. Та, что готовит котлеты, отбивные и пельмени из кровавых туш. Та, что не может сказать ни слова, глядя в его разъяренные глаза. Та, что тихо скулит за закрытыми дверями спальни. Та, что целует меня на ночь безвольными губами…
…такая противная, гадкая – мать…
Кира, давай вылезай из ванной, кричит. Отец скоро придет, мясо принесет, а полы не помыты. Ты что там себе думаешь-то?
Лежу неподвижно. Может, все-таки проверить? Вдруг мясо все же есть у меня внутри? Зачем отцу лишний раз убивать животных? Есть она, Кира, его дочь. У нее есть мясо. Бери, папочка. Сколько нужно, бери. Хватит и на котлеты, и на отбивные, и на плов.
Вновь представила его улыбку. Эти губы… Растягиваются, затем лопаются. Он кричит, зажимает рот руками, по ним течет кровь… Вот бы так… Но это мечты.
Мать помогает мне мыть полы и стирать халат.
Рассказывает, что у ее подруги тети Лены воспаление легких. Оно и понятно, холод-то какой уже вторую неделю. А она все красуется, без головного убора ходит и в мини-юбке. Все задом вертит неизвестно перед кем. Вот и довертелась, ворчит мать.
Тетя Лена любит ходить к нам в гости, ведь у нас всегда есть мясо – она его обожает. Отец добреет, когда она приходит. Улыбается и чешет живот под майкой. Нас с матерью не замечает блаженные пару часов.
Тетя Лена красивая и работает в книжном магазине. Отец всегда шутит: принеси что-нибудь про зверей почитать, я их так люблю! Тетя Лена морщится, стесняясь, смотрит на него и продолжает глотать мясо, не забывая его подсаливать. Мама отворачивается к газовой плите и поджимает губы.
Однажды я пришла из школы раньше обычного. Дверь в спальню родителей была закрыта. Оттуда доносился писк. Не мамин обычный скулеж, а именно писк, будто за дверью давили мышей. Это пищала тетя Лена. Они вышли с отцом из комнаты красные и счастливые.
Кирюш, тетя Лена приходила поговорить о покупке дичи. Я же скоро еду на большую охоту. Но маме об этом знать не нужно, хорошо? Она ведь не любит, когда я мясо продаю. Хорошо, Кирюш? Говорил отец угрожающе, но как-то по-доброму.
Хорошо, папа.
Он всегда зовет меня Кирюшей. Это доставляет ему особое удовольствие.
Отец вернулся. Я уже лежу в кровати. Слышу, как стучат об пол сумки с мясом. Мать носит их на балкон по очереди. Они с отцом о чем-то тихо говорят.
Постепенно их голоса превращаются в голоса моих одноклассников, которые шепчутся о чем-то посреди класса. Затем один из них, Саша Коровин, берет губку и стирает с доски какие-то формулы. Я засыпаю.
Наступает понедельник. И снова наш девятый «А». И опять я чувствую себя виноватой: в школе меня ничего не привлекает. Совсем ничего. Я люблю наблюдать за процессом, как с доски что-то стирают, а потом снова пишут. Мы по очереди ходим мыть губку в туалет. И снова – стираем и пишем.
Девчонки говорят, что одноклассники нравиться не могут – слишком они глупые и маленькие. У меня не так. Мне нравится одноклассник Жорик Ордановский. Если честно, то мне нравится не совсем он. Мне просто приятно, когда он наблюдает за всем, что у меня меняется и растет на груди. Тем самым, что я трогаю, лежа в ванной.
Кажется, что Жорик знает какой-то секрет. Он точно уверен, что каждый день это становится все больше – и наблюдает. Ему известна тайна моего тела. Стоит мне войти в класс, как огненные шары из его глаз несутся ко мне. Круглые глаза его осматривают и ощупывают мое тело. От этого мне становится хорошо. И приятно покалывает низ живота, как в ванной.
Жорик сидит позади меня. Галина Павловна стирает с доски. Он мягко тычет ручкой мне в спину. Поворачиваюсь. Пойдем после уроков гулять на ВДНХ, шепчет. Отстань, не знаю, шепчу я в ответ.
В прошлые выходные Жорик приходил ко мне в гости. Отец был дома. Задавал ему дурацкие вопросы. Хочешь ли в армию, мечтаешь ли стать настоящим строителем, умеешь ли стрелять из ружья.
Жорик нервничал, мой отец пугал его, хотя ничего страшного не происходило. Отец это чувствовал, ему это нравилось.
Вдруг он стал серьезным и скомандовал: оба на пол, упор лежа принять!
Мы упали на пол.
Отжимайтесь, сказал отец грозно.
Он комментировал: задницу не выпячивать, грудью пола касаться, быстрее, быстрее.
Я отжалась пять раз, Жорик – семь.
Отец закричал: проводи Жору до двери!
Жорик поспешно ушел, забыв шарф и перчатки.
Возвращаюсь в гостиную. Отец развалился на диване, я стою посреди комнаты.
Вдруг он вскочил с дивана, упал на пол, быстро и красиво отжался девяносто раз.
Встал, отряхнул ладони. Смотрит на меня, веки его чуть подрагивают.
Кирюша, говорит он отрывисто, почему этот зассатый Жорик отжался больше тебя?
Он вновь разлегся на диване. Я молчу. Хочу сказать, он же мальчик, они всегда больше девочек отжимаются… И вообще для девочек придумали другие отжимания, полегче…
Но разве я могу?
Его веки дрожат от недовольства. Он кричит то же самое: отвечай, почему зассатый Жорик отжался больше тебя?!
Не знаю, наверное, он сильнее, говорю я себе под нос.
Отец привстает, хватает меня за руку, кость мучительно ломит. Он не кричит, но говорит громко, отчетливо: слышишь, ты? Никто в классе не может быть сильнее тебя. Говори, ты пропускаешь физкультуру? Пропускаешь или нет? Ты посмотри, какая сегодня жизнь! Ты должна быть сильной! Он хватает меня за вторую руку и трясет. Уже кричит: больше ешь мяса, больше тренируйся. Если сама не запишешься в секцию каратэ, я тебя туда за волосы отволоку. И кстати, подстригись, чего космы распустила? Сделай аккуратную прическу. Месяц тебе. Через месяц снова устрою вам соревнования. Не дай бог, ты отожмешься меньше. Узнаешь тогда, что будет…
Кир, ну Кир, пойдем после школы на ВДНХ, не унимается Жорик.
Его шепот слышит Галина Павловна, прекращает стирать с доски, повышает голос: Ордановский, к доске захотел? Нет, твердо отвечает Жорик. Нет? Тогда бегом губку мыть, зло прикрикивает англичанка.
На ВДНХ после школы я пойти не могу. У меня музыкалка.
Ее так ненавидит отец! Лишь благодаря матери я там все еще учусь.
Жорик расстраивается. Говорит, что пойдет со мной, подождет, а потом проводит до дома. Соглашаюсь, все равно не отстанет.
На сольфеджио, как всегда, опаздываю. Прыщавый Михаил Антонович, как всегда, недоволен. Садись, говорит, Ромина, поем уже без тебя тут вовсю. Еще раз опоздаешь, заставлю перед всем классом петь что-нибудь из репертуара группы «Комбинация».
В классе смех.
А потом на экзаменах объявим тебя: «А сейчас для вас поет Кира Ромина, новая солистка группы „Комбинация“». Пятерка тебе обеспечена. Краем глаза вижу, как в дверь подглядывает Жорик своим серым, вечно взволнованным зрачком.
Сажусь за первую парту, достаю тетрадь по сольфеджио, в которой и не пахло домашним заданием.
Худой Михаил Антонович в неприятном желтом свитере медленно подходит, на губах усмешка. Смотрит в тетрадь. Мог бы и не смотреть, он и так знает, что домашнего задания там нет. Обводит класс пустым каким-то взглядом. Садится на краешек моей парты, откашливается.
Нет, говорит он. С такими успехами, как у Роминой, никогда не будете вы играть токкаты и фуги. Ни один из вас. А если и будете, то плохо. Автор будет недоволен. Перевернется в гробу в церкви святого Фомы в Лейпциге.
Он по-дурацки хихикает. Подходит к окну, смотрит на падающий снег в свете фонаря. Повышает голос.
Важно спрашивает: кто из вас знает, почему я сказал «токкаты и фуги»? Почему я использовал множественное число?
Класс притих.
Я и говорю, не играть вам токкат и фуг. Сказал я так, потому что их две в тональности ре-минор у Баха, поняли? Не одна, а две. Одна называется «Токката и фуга ре-минор», а вторая «Токката и фуга ре-минор „дорийская“».
