Самое поганое в заключении - тоска и скука. Человек тоскует больше от того, что не является в это время хозяином своей судьбы: его настоящее и будущее полностью находятся в руках других, опогоненных людей. Причём они чаще всего даже не ненавидят узников, а просто несут свою службу, "спокойно зря на правых и виновных, добру и злу внимая равнодушно, не ведая ни жалости, ни гнева". И деваться от этого равнодушия НЕКУДА! Книжный Эдмон Дантес мог годами колупать тюремную стену для совершения побега, но ведь Дюма своим авторским произволом поместил его в одиночную камеру на пожизненный срок. Устроить же нечто подобное на глазах многих случайных сокамерников, со стопроцентной вероятностью наличия "наседки" и спокойно относящегося к отсидке "смотрящего", привыкшего, что "его дом - тюрьма", - совершенно нереально. Тюрьма городка Августов, конечно, не дотягивает не только до "Крестов" или "Матросской тишины", не говоря уж о замке Иф, но всяко превосходит невнятную загородку-частокол, показанную в фильме "Не бойся, я с тобой", да и я вовсе не знатный каратэка Сан Саныч в исполнении гениального Льва Дурова.
Тем не менее в меру возможностей свою физическую форму поддерживать удавалось: гимнастические упражнения "на взлётке", подтягивания, зацепившись пальцами за дверную притолоку и отжимания с упором о шконку (о пол нельзя, во избежание зашквара) поначалу вызывали, конечно, у сокамерников удивление, впрочем, лишённое всякого негатива, а после к чудачествам "шалёного Винтового" как-то привыкли. Сильно досаждала немытость: никто и не собирался водить сидельцев в баню, а о том, что в тюрьме есть водопровод, я узнал, только когда один-единственный раз меня вывели в расположенную тут же в подвале крохотную умывальню, насколько понял, предназначенную для охраны. Там заставили раздеться до подштанников, успевших достаточно загрязниться за эти дни, и, отобрав всю одежду, оставили меня в обществе рябого младшего надзирателя и латунного крана над жестяной раковиной, из которого вытекала холодная струйка толщиной со стержень шариковой ручки. Рябой не стал препятствовать моей 'пародии на помывку' - без мыла и мочалки при дефиците воды сложно подобрать иное определение. Однако через четверть часа пришёл облом в виде другого надзирателя, швырнувшего мне унесённое было обмундирование. При этом выяснилось, что заказанные по интернету и сшитые за неплохие деньги хорошим московским мастером-реконструктором согласно дореволюционным образчикам яловые сапоги как-то превратились в растоптанные опорки сорок восьмого размера из невнятной кожи, снабжённые, чтобы не спадали с ног, кусками конопляной верёвки.
Таким, "свежеотмытым и "обутым"" я и предстал перед давешним чиновником, Яном Витольдовичем, который битый час мурыжил меня допросом о моём мнимом дезертирстве и месте предполагаемой службы. Причём в выражении "битый час" фигуральна только вторая часть, а вот били присутствовавшие там же полицейские чины вполне реально, больно, но аккуратно, явно зная, как огорчить "клиента" до слёз, не доводя до членовредительства. Били без особой злобы, просто "исполняя нумер", но старательно. Логика следствия была простая:
- Попался? Значит, виноват.
- Виноват? Сознавайся, сукин сын!
- Сознался? Ну, тогда н-на! Получи по всей строгости закона Империи Российской!
"Получать по строгости" как-то очень не хотелось... Потому я продолжал держаться прежних показаний: никакой я не беглый солдат, а слесарь. Временно безработный. Документы были, но пропали. Обмундирование, "визуально сходное до степени смешения" приобрёл по случаю с рук. Где и у кого? А баба какая-то на базаре продавала, вроде от мужа оставшееся. Как звать бабу? Так я её фамилию не спрашивал. Вот вы, вашблагородие, разве спрашиваете, как кого зовут, когда себе что покупаете? Ну больно же, чего сразу драться! Виноват, дурак, исправлюсь. Какая из себя баба? Ну... С лица ничего особого, одета в юбку да кожух. Платок на голове. Да простой платок, чёрный. Не, не из блатных. В лицо опознать? Ну, может, и узнаю... Вы мне её, главное, покажите...
В общем, как ни старались опогоненные господа, но я всячески притворялся большим придурком, чем на самом деле (а умные - не попадаются так по-глупому), не желая доставлять им радость в виде самооговора и признания себя дезертиром из царёвой армии. Ну его нафиг. Вроде как где-то там на Востоке война с японцами ещё идёт, а в военное время за такое, случается, и расстреливают. А так: 'всего лишь' злостный беспаспортный антисоциальный элемент'. Злостный - поскольку 'мою деревню' с заковыристым названием сыскать так и не удалось, хотя, как я понял, сколько-то бумаги на официальные запросы здешние опогоненные бюрократы всё же извели. В итоге меня запихали обратно в ставшую почти родной камеру, где я и проскучал почти два месяца, занимаясь гимнастикой и пересказывая местному уголовному элементу недавно прочитанную "Каторгу" Валентина Пикуля под соусом "рассказывал как-то один сиделец...". Правда, к похождениям литературного Полынова я щедро добавил кое-что из вполне реальных подвигов революционера Камо, который мне с детства импонировал своей рассудочной бесшабашностью: кинотрилогию о нём скачал когда-то на винчестер своего компьютера и пересмотрел по нескольку раз. Ну, большевик, ну, экспроприатор - но "человек-то был хороший"! Впрочем, почему "был"? молодой Симон Тер-Петросян сейчас должен быть вполне себе жив-здоров и, возможно, мне ещё доведётся услыхать и о его будущих делах, и о бессарабском Робин Гуде - Грише Котовском. Всё же удивительно безбашенные люди населяют нынешние времена!
Тем не менее, всему когда-то приходит конец. Ранней весной, когда снег уже сошёл, и на деревьях вовсю набухали почки, меня под конвоем отвели в находящееся неподалёку здание суда, где затянутый в мундир толстяк, после недолгого зачтения бумаги с изложенными в ней моими "прегрешениями" перед российскими порядками, подытожил:
"Беспаспортного крестьянина Воробьёва Андрея Владимирова присудить к каторжным работам сроком на два года с отбыванием на государственном строительстве в местах отдалённых"...
P.S.: расшифровка "блатной фени" начала ХХ века будет в отдельных сносках в конце общего текста
Борис
Хотя вокзал Ростова-на-Дону и был вчетверо крупнее, чем в заштатном Августове, но всё-таки особого впечатления на меня не произвёл. Несколько железнодорожных путей при всего одной пассажирской платформе, снабжённой навесом на деревянных столбах-подпорках, длинное здание из красного кирпича с окнами-арками, тяжёлые скамьи с вырезанными на спинках монограммами железнодорожной кампании, деревянная будка кассира на привокзальной площади... Ничего экстраординарного. Да и сам город показался на первый взгляд не слишком большим. До 'Большой Московской' гостиницы в извозчичьих санках я доехал всего за четверть часа, несмотря на достаточно крутой подъём от привокзальной площади. Причём за эту поездку пришлось выложить целых двадцать копеек, не говоря уж о том, что сутки в самом дешёвом номере обошлись в рубль тридцать, естественно, без завтрака. Конечно, я понимаю: бизнес есть бизнес, но как, спрашивается, в таких условиях экономить честному европейцу? Полученная от Станислава сотня истаивала устрашающими темпами, так что вопрос об устройстве на временную работу встал достаточно жёстко. Слава богу, опыт в журналистике у меня неплохой и на свой кусок белого хлеба с маслом я всегда зарабатывал честно. Конечно, в начале двадцатого века ни о телерепортажах, ни о коммерческом радиовещании речи не может быть, но, в конце концов. Ростов-на-Дону - город достаточно богатый, чтобы в нём выходила какая-то пресса. А там, где есть пресса, дело для журналиста всегда найдётся.
Так думал я, выходя из двора гостиницы на Большую Садовую улицу. Судя по прилично одетой публике и проезжающему мимо трамваю, извозчик доставил меня в самый центр города. Ну что же, после долгой и утомительной дороги можно и расслабиться, отдохнув от соседства с русским быдлом из вагона третьего класса.
