Но реальность сталинградских боёв восприимчивый, наблюдательный Гроссман даже из корреспондентской должности ухватил достаточно. Бои в "доме Грекова" очень честно, со всей боевой действительностью описаны, как и сам Греков. Чётко видит автор и знает сталинградские боевые обстоятельства, лица, а уж атмосферу всех штабов - тем более достоверно. Заканчивая обзор военного Сталинграда, Гроссман пишет: "Его душой была свобода". Впрямь ли автор так думает или внушает себе, как хотелось бы думать? Нет, душой Сталинграда было: "за родную землю!"
Как мы видим из романа, как мы знаем и от свидетелей, и по другим публикациям автора - Гроссман был острейше заножён еврейской проблемой, положением евреев в СССР, а уж тем более к этому добавились жгучая боль, гнёт и ужас от уничтожения евреев по немецкую сторону фронта. Но в 1-м томе он цепенел перед советской цензурой да и внутренне ещё не осмелел оторваться от советского мышления - и мы видели, до какой же приниженной степени подавлена в 1-м томе еврейская тема, и уж, во всяком случае, ни штриха какой-либо еврейской стеснённости или неудовольствия в СССР.
Переход к свободе выражения дался Гроссману, как мы видели, нелегко, нецельно, без уравновешенности по всему объёму книги. Это же - и в еврейской проблеме. Вот евреям-сотрудникам института мешают вернуться с другими из эвакуации в Москву - реакция Штрума вполне в советской традиции: "Слава Богу, живём не в царской России". И тут - не наивность Штрума, автор последовательно проводит, что до войны ни духа, ни слуха какого-либо недоброжелательства или особого отношения к евреям в СССР не было. Сам Штрум "никогда не думал" о своём еврействе, "никогда до войны Штрум не думал о том, что он еврей", "никогда мать не говорила с ним об этом - ни в детстве, ни в годы студенчества"; об этом "его заставил думать фашизм". А где же тот "злобный антисемитизм", который так энергично подавлялся в СССР первые 15 советских лет? И мать Штрума: "забытое за годы советской власти, что я еврейка", "я никогда не чувствовала себя еврейкой". От настойчивой повторности теряется убедительность. И откуда же что взялось? Пришли немцы - соседка во дворе: "слава Богу, жидам конец"; а на собрании горожан при немцах "сколько клеветы на евреев было" - откуда ж это вдруг всё прорвалось? и как оно держалось в стране, где все забыли о еврействе?
Если в 1-м томе почти не назывались еврейские фамилии - во 2-м мы встречаем их чаще. Вот штабной парикмахер Рубинчик играет на скрипке в Сталинграде, в родимцевском штабе. Там же - боевой капитан Мовшович, командир сапёрного батальона. Военврач доктор Майзель, хирург высшего класса, самоотверженный до такой степени, что ведёт трудную операцию при начале собственного приступа стенокардии. Неназванный по имени тихий ребёнок, хилый сын еврея-фабриканта, умерший когда-то в прошлом. Уже помянуты выше несколько евреев в сегодняшнем советском лагере. (Абарчук бывший большой начальник на голодоморном кузбасском строительстве, но коммунистическое прошлое его подано мягко, да и сегодняшняя завидная в лагере должность инструментального кладовщика не объяснена.) И если в самой семье Шапошниковых в 1-м томе было смутно затушёвано полуеврейское происхождение двух внуков - Серёжи и Толи, то о третьей внучке Наде во 2-м томе - и без связи с действием, и без необходимости - подчёркнуто: "Ну, ни капли нашей славянской крови в ней нет. Совершенно иудейская девица". - Для упрочения своего взгляда, что национальный признак не имеет реального влияния, Гроссман не раз подчёркнуто противопоставляет одного еврея другому по их позициям. "Господин Шапиро - представитель агентства "Юнайтед Пресс" - задавал на конференциях каверзные вопросы начальнику Совинформбюро Соломону Абрамовичу Лозовскому". Между Абарчуком и Рубиным - измышленное раздражение. Высокомерный, жестокий и корыстный комиссар авиаполка Берман не защищает, а даже публично клеймит несправедливо обиженного храброго лётчика Короля. И когда Штрума начинают травить в его институте - лукавый и толстозадый Гуревич предаёт его, на собрании развенчивает его научные успехи и намекает на "национальную нетерпимость" Штрума. Этот рассчитанный приём расстановки персонажей уже принимает характер растравы автором своего больного места. Незнакомые молодые люди увидели Штрума на вокзале ждущим поезда в Москву - тотчас: "Абрам из эвакуации возвращается", "спешит Абрам получить медаль за оборону Москвы".
Толстовцу Иконникову автор придаёт такой ход чувств. "Гонения, которые большевики проводили после революции против церкви, были полезны для христианской идеи" - и число тогдашних жертв не подорвало его религиозной веры; проповедовал он Евангелие и во время всеобщей коллективизации, наблюдая массовые жертвы, да ведь тоже и "коллективизация шла во имя добра". Но когда он увидел "казнь двадцати тысяч евреев... - в этот день [он] понял, что Бог не мог допустить подобное, и... стало очевидно, что его нет".
Теперь наконец Гроссман может позволить себе открыть нам содержание предсмертного письма матери Штрума, которое передано сыну в 1-м томе, но лишь смутно упомянуто, что оно принесло горечь: в 1952 году автор не решился отдать его в публикацию. Теперь оно занимает большую главу (I-18) и с глубинным душевным чувством передаёт пережитое матерью в захваченном немцами украинском городе, разочарование в соседях, рядом с которыми жили годами; бытовые подробности изъятия местных евреев в загон искусственного временного гетто; жизнь там, разнообразные типы и психология захваченных евреев; и самоподготовление к неумолимой смерти. Письмо написано со скупым драматизмом, без трагических восклицаний - и очень выразительно. Вот гонят евреев по мостовой, а на тротуарах стоит глазеющая толпа; те - одеты по-летнему, а евреи, взявшие вещи в запас, - "в пальто, в шапках, женщины в тёплых платках", "мне показалось, что для евреев, идущих по улице, уже и солнце отказалось светить, они идут среди декабрьской ночной стужи".
Гроссман берётся описать и уничтожение механизированное, центральное, и прослеживая его от замысла; автор напряжённо сдержан, ни выкрика, ни рывка: оберштурмбаннфюрер Лисс деловито осматривает строящийся комбинат, и это идёт в технических терминах, мы не упреждаемся, что комбинат назначен для массового уничтожения людей. Срывается голос автора только на "сюрпризе" Эйхману и Лиссу: им предлагают в будущей газовой камере (это вставлено искусственно, в растравку) - столик с вином и закусками, и автор комментирует это как "милую выдумку". На вопрос же, о каком количестве евреев идёт речь, цифра не названа, автор тактично уклоняется, и только "Лисс, поражённый, спросил: - Миллионов?" - чувство меры художника.
Вместе с доктором Софьей Левинтон, захваченной в немецкий плен ещё в 1-м томе, автор теперь втягивает читателя в густеющий поток обречённых к уничтожению евреев. Сперва - это отражение в мозгу обезумевшего бухгалтера Розенберга массовых сожжений еврейских трупов. И ещё другое сумасшествие недорастрелянной девушки, выбравшейся из общей могилы. При описании глубины страданий и бессвязных надежд, и наивных последних бытовых забот обречённых людей - Гроссман старается удерживаться в пределах бесстрастного натурализма. Все эти описания требуют недюжинной работы авторского воображения - представить, чего никто не видел и не испытал из живущих, не от кого было собирать достоверные показания, а надо вообразить эти детали оброненный детский кубик или куколку бабочки в спичечной коробке. Автор в ряде глав старается быть как можно более фактичным, а то и будничным, избегая взрыва чувств и у себя, и у персонажей, затягиваемых принудительным механическим движением. Он представляет нам комбинат уничтожения обобщённый, не называя его именем "Освенцим". Всплеск эмоций разрешает себе только при отзыве на музыку, сопровождающую колонну обречённых и диковинные потрясения от неё в душах. Это - очень сильно. И сразу вплотную - о чёрно-рыжей гнилой охимиченной воде, которая остатки уничтоженных смоет в мировой океан. И вот - последние чувства людей (у старой девы Левинтон вспыхивает материнское чувство к чужому малышу, и, чтобы быть с ним рядом, она отказывается выйти на спасительный вызов "кто тут хирург?"), даже и душевный подъём гибели. И дальше, дальше автор вживается в каждую деталь: обманного "предбанника", стрижки женщин для сбора их волос, чьё-то остроумие на грани смерти, "мускульная сила плавно изгибающегося бетона, втягивавшего в себя человеческий поток", "какое-то полусонное скольжение", всё плотней, всё сжатее в камере, "всё короче шажки людей", "гипнотический бетонный ритм", закруживающий толпу, - и газовая смерть, темнящая глаза и сознание. (И на том бы - оборвать. Но автор, атеист, даёт вослед рассуждение, что смерть есть "переход из мира свободы в царство рабства" и "Вселенная, существовавшая в человеке, перестала быть", - это воспринимается как обидный срыв с душевной высоты, достигнутой предыдущими страницами.)
