Наталья Львовна теперь не была уже такой бледной, как при встрече с Ваней; она порозовела, большие красивые глаза ее блестели по-девичьи, и Ваня с самым искренним увлечением подвел ее к занавесу, который писал, и сказал торжественно:

- Вот, видите? "Русалка на ветвях сидит..." Здесь именно вы и будете сидеть. Именно вы!.. А то, знаете ли, один здешний художник написал для занавеса театрального такую русалку, что один из купцов здешних очень метко сказал о ней: "Грузоподъемная милочка!" Я того занавеса не видел, правда, но представляю ясно... Что же это за русалка, ежели она "грузоподъемная"?

- Я очень рада, что могу быть вам полезна, - сказала Наталья Львовна.

- Что? Рада?.. Хочется плавать на ветвях? - обрадовался Ваня. - Но ведь вы куда-то шли...

- Нет, я никуда не шла, - твердо ответила она.

- Так что можно, значит, не вот теперь, с приходу, начать вас писать? не скрывая этого, восхитился Ваня своей удаче.

- Разумеется, можно и завтра, - сказала Наталья Львовна, потом, прикачнув головой, добавила: - Можно и послезавтра.

Глядя на нее восторженно-выразительно, Ваня положил обе руки на ее покатые хрупкие плечи, она же продолжала с виду спокойно:

- Завтра мне надо будет получить полторы тысячи здесь в банке, - этого нам хватит пока, на первое время... А там подумаем, как нам устроиться дальше.

- Что же это, позвольте? - ошеломленно забормотал Ваня. - Значит, мне повезло гораздо больше, чем Сурикову? А муж ваш? - вспомнил он вдруг. - Он что же, - убит, как Дивеев?

- Да, он убит... для меня убит... Хотя для себя и жив... Он стал мне невыносимо ненавистен.

Говоря это, Наталья Львовна не выбирала слов: они появлялись сами.

- А если бы я не встретился вам на улице? - невольно вырвалось у Вани.

- То я нашла бы вас завтра сама, - объяснила ему она. - Это ничего не значит, что вы не думали обо мне... Зато я все последнее время думала о вас... Я чувствовала, что очень побледнела, когда вас увидела, но это я от радости, а не от испуга...

- От радости? - повторил Ваня, слегка пожимая пальцами ее плечо.

- Да, от радости, что вы идете и таким широким шагом, а не то, чтобы вас возили на тележке, - вот почему!

- Меня? На тележке? Почему?

- Потому, что от вашего отца слышала я там, у себя, что вы тяжело ранены... Вот мне и представилось: а вдруг в обе ноги!

- И вдруг их у меня отрезали? Вот так воображение! - И Ваня привлек было ее к себе, но тут же отодвинул:

- Вы, значит, знакомы с моим отцом? Вот это для меня неожиданно!

Когда Наталья Львовна рассказала, как она познакомилась с Алексеем Фомичом, Ваня усадил ее на свой единственный диван и сел рядом, наклонив голову к ее голове.

Завечерело, и стало быстро темнеть, как это обычно бывает ранней весною в Крыму.

Вечернему часу положено быть тихим, но снизу донеслось до Натальи Львовны пение, причем голос был простуженный, старческий и с большой хрипотой, но слова выговаривались отчетливо:

...Бра-ни-ится мут-тер, пла-чет шве-стер,

А фатер выдрать о-бе-ща-ал...

Но я надул своих родных

И вы-пил за здо-ровье их.

Крам-бом-бом-бом-були,

Крам-бом-були!

- Опять этот мерзавец распелся! - горестно сказал Ваня, поднимаясь, чтобы спуститься вниз, но Наталья Львовна удержала его, спросив:

- Кто же это?

- Жилец у меня тут завелся, черт бы его взял! Без меня, когда я был на фронте... Ничего мне не платит да еще и мебель мою продает...

- Даже мебель продает?.. Значит, ему не на что жить... Он одинокий?

- Жену и даже сына имеет... Идиота... Вы его видели, когда мы подъехали.

- Да, кто-то стоял около дверей, - потом исчез... Всех, значит, трое... Это, конечно, хуже, чем если бы их было только двое: муж и жена, рассудительно проговорила она.

- А почему все-таки хуже? - не понял Ваня.

- Ведь они для себя готовили что-то, - в коридорчике кухней пахло, когда я вошла.

- Жена этого петуха, конечно, готовит что-то, - буркнул Ваня.

- Могли бы готовить и на нас двоих... Вы где обедаете?

- Я?.. Где придется... Когда у отца, когда в ресторане...

- Ну вот... А можно сделать так, что обед каждый день будет дома... Представьте, что мы наняли бы кухарку. Ей комнату дать надо? Вот ей комната в нижнем этаже, рядом с кухней. Муж кухарки - придаток нежелательный, конечно, да ведь время теперь какое! Он вроде как бы сторожем мог быть дома... А идиот - это, разумеется, совершенно уж ни к чему.

- Вот! Вот именно! Революция - это очень хорошо, а скажите, пожалуйста, как быть с идиотами? - Их никакая революция не переделает, и умными они не станут!

И Ваня поднялся, чтобы закрыть ставни и зажечь огарок свечи.

4

На другой день утром получать в банке деньги по чеку, данному ей Федором Макухиным, Наталья Львовна пошла вместе с Ваней Сыромолотовым.

Этот день здесь, в большом все-таки городе, был куда более пронизан весной, чем день вчерашний. Он весь сиял до ощутимой боли в глазах; он был подмывающе легок сам по себе и делал почти совершенно невесомым тело. Наталье Львовне казалось, что она и не шла, а хотя и тихо - что вполне согласно было с торжественностью этого дня, - но как бы проплыла над тротуаром, не касаясь его. Так было с нею только в счастливом девичьем сне, когда она летела над сонной землею, стоя прямо и изумляя этой своей способностью всех кругом.

Счастливый девичий сон ее повторился теперь наяву, и она даже подносила иногда руку к глазам, не для того, чтобы защитить их от слишком яркого солнца, а для того, чтобы еще и еще раз убедить себя, что она не спит и что рядом с нею, слабой и такой легкой, что может сидеть на дубовых ветках, как пушкинская сказочная русалка, рядом с нею мощный молодой художник, пусть хищно укушенный войною, но вырвавшийся из ее зубов и оставшийся тем же, чем и был, - талантливым и сильным.

О Федоре Макухине, еще вчерашнем своем муже, она и не вспоминала теперь, как будто и не было его, - так все прошлое было прочно зачеркнуто вчерашним вечером и наступившей вслед за ним ночью.

Даже и встречных людей вот теперь, когда шла, не видела Наталья Львовна: она глядела на них и в то же время не видела, - не пыталась разглядеть ни одного лица; ведь они были ей совсем не нужны, - они проплывали мимо, как бесплодные виденья во сне.

Перерожденной самой ей все встречное представлялось тоже перерожденным, не только люди, и стены, и окна домов, и бетонные тротуарные тумбы, и камни мостовых там, где они не были покрыты асфальтом, и колеса фаэтонов. И когда Ваня сказал ей весело:

- Ну вот и пришли: банк! - она не сразу поняла, что это значило и куда именно она пришла.

Даже оказалось нужным ей повести влево и вправо головою и пристально оглядеться, чтобы войти в себя, прежде чем она вошла в увесистое деловое серое здание банка.

Здесь оказалось очень тесно, что удивило Наталью Львовну, большинство людей было как-то непривычно для нее одето.

- Кто это? - шепнула она Ване.

- Беженцы из западных губерний, - шепнул ей, наклонясь, Ваня. - Их у нас тут довольно.

Как раз в это время один из этих беженцев, чернобородый и с затейливыми черными шнурами спереди на серой теплой куртке, громко и с размашистыми жестами говорил другому, рыжебородому:

- Союз земств-городов, о-о-о, это ка-пи-таль-ная организация, я вам говорю.

Вопросительно поглядела на Ваню Наталья Львовна, и он, снова наклонясь к ее уху, объяснил ей:

- Поляк откуда-нибудь из Белостока.

Очереди были только перед двумя окошечками, где предъявлялись чеки и где выдавали деньги, и люди медленно продвигались вперед. Прошло минут двадцать, пока Наталья Львовна подошла, наконец, к первому окошку. Усталого вида пожилой человек в очках, в форменной тужурке, но уже без петлиц и с пуговицами черными, гладкими вместо бронзовых орлиных, очень внимательно посмотрел на нее, принимая чек, и стал перелистывать толстую, лежащую перед ним книгу. А когда нашел, что было ему нужно, и начал делать отметки в ней правою рукой, то левую поставил как бы экраном между собой и ею предъявленным чеком.