Маяма-сан пришла в театр из семьи известного японского писателя. Когда она вспоминает о детстве, глаза ее меняются - в них уже нет улыбки, они замирают и кажутся густо-синими, фиолетовыми.
- Отец часто пил, - негромко рассказывает она, обязательно чуть виновато улыбаясь. В окнах ее дома, стоящего на самой вершине горы, - звезды. Тишина. Раскрыт огромный концертный рояль, музыка - ее вторая жизнь. - Характер этого самого прекрасного человека, - продолжает она (Маяма говорит несколько фраз и надолго замолкает, уходит в себя), - был ожесточен всеобщей ложью. Он был очень честным и чистым человеком, а ему не давали писать ту правду, которая окружала нас. Это как живописец, которого заставляют вместо раннего утра писать ночь. Писать так, как этого требовали власти, он не умел.
...Когда девочке исполнилось пять лет, ссоры в доме стали особенно страшными: денег не было, семья голодала. Маяма взяла иголку и всю себя исколола, чтобы болью "уравновесить" ужас, который охватывал девочку во время страшных скандалов. Ее увезли в больницу, месяц она пролежала в палате без движения - форма детского паралича... В другой раз она во время скандала умудрилась залезть на высокий телеграфный столб, даже юноши не рисковали забираться так высоко, - чтобы отвлечь ссору на себя. Отец увидал ее - Маяма делала ему рожицы, прилипнув к высоченному телеграфному столбу. Отец то ли рассмеялся, то ли расплакался... Ушел к себе в кабинет, заперся там и несколько дней не выходил к столу.
- Я очень, очень любила его, - продолжает Маяма. - Возвращаясь из школы, я часами простаивала возле дверей его кабинета, чтобы услышать, как он встанет из-за стола, войти тогда и сказать так, как и принято в семье самураев: "Вот я пришел!" Так было всегда у самураев, - поясняет она. - Утром, перед школой, надо сказать: "Вот я ушел!" Раньше самурай, уходя, рисковал никогда впредь не вернуться. Возвращение в дом - это счастье, и все должны сразу же знать об этом... Он тогда обнимал меня, мой отец, сажал на колени и рассказывал смешные истории, но мне совсем не хотелось смеяться... Однажды я испытала ужас: отец недвижно лежал, отвернувшись к стене, а мама зло говорила: "Он вчера выпил все наши деньги". Я решила, что он развел монеты в кислоте и отравился...
Когда он умер, в доме осталось десять тысяч иен - этого с трудом хватило на дощатый гроб. Цветы на его могилу принесли два деревенских паренька...
- Потом, когда его перехоронили в Токио, - вспоминает Маяма, - и было много цветов, торжественных речей и важных господ в смокингах и фраках, я думала, что те, деревенские похороны в последний год войны и цветы деревенских мальчиков, которые робко стояли у гроба, были честней и выше духом, чем показная печаль степенных буржуа... У его могилы в деревне я сказала ему: "Прощай, отец... Твои мучения кончились, но я продолжу твой путь, ибо я готова к моим мучениям..."
Десять лет она играла в театре. Ее занимали в глазных ролях, слава ее росла. Потом Маяму пригласили в кинематограф. Ей поручили роль проститутки в остром социальном фильме о "профсоюзе проституток" - был и такой во времена американской оккупации. Когда режиссер сложил весь материал, он дал название фильму по роли Маямы - "Проститутка". Когда Маяма работала над ролью, она встречалась с десятками этих несчастных. Однажды на студию пришла молоденькая девушка, вульгарная, развязная, которой нравилось бросать вызов благопристойной "кинопублике". А двум дамам, которые смотрели на нее с нескрываемым презрением, она сказала: "Я обычная шлюха, я торгую телом, но это не так страшно, как торговать честью, мыслью и сердцем".
После того как фильм вышел на экраны, успех на Маяму обрушился невиданный. Продюсер устроил банкет. Маяму попросили сказать спич. Она поднялась на сцену:
- Я буду говорить только теми словами, которые у меня были в фильме.
А фильм был немой - предтеча "Голого острова". И Маяма захохотала так, как она хохотала в фильме, в финале, перед самоубийством.
- Я помню, какая была тишина в том фешенебельном ресторане. Кажется, продюсер обиделся на меня, потому что все тихо, без слов и без выпивки, разошлись по домам, смущаясь смотреть друг на друга... Между прочим, - черты ее лица внезапно смягчаются, нет резкой продольной морщины на лбу, - я была в Ленинграде, на представлении "Чио-Чио-сан". Я обожаю ваше искусство, но в Ленинграде я была очень огорчена: много неправды в показе японского быта. Например, я замирала, когда ваша актриса начинала обмахиваться веером. - Лицо Маямы становится страдальческим. - Юлиано-сан, веер - это ракетно-ядерное оружие женщины. Оно так же сильно. Поэтому обращаться с ним надо ответственно и строго. Разве мужчина сможет быть спокойным, если увидит в руках у женщины веер? Любой мужчина потеряет голову. Ваша Чио-Чио-сан встречала мужчину, прохаживаясь по кабинету. Это, - она улыбается, - "гнусная клевета на японскую действительность". Мужчину надо встречать поклоном с колен, Юлиано-сан. Это высшая гордость женщины, когда в ее дом входит мужчина! А как ваша Чио умирала? С криком и беготней, как базарная курица. Уж если женщина решила умереть от любви и ее смерть не принесет горя мужчине, который уехал, бросив ее, она должна тщательно продумать ритуал самоубийства. Высшая эстетика и честь женщины сокрыта в фазе смерти. Во-первых, надо завязать колени тугим жгутом. Во-вторых, следует обернуть кинжал бумагой. Зачем связывать колени? Для того, чтобы после смерти упасть вперед. Что может быть унизительнее фривольной позы после смерти? Представьте себе, что у Чио-Чио-сан будут видны оголенные ноги! Зачем бумага на кинжале? Чтобы она впитала кровь. Вид лужи крови на земле может вызвать отрицательные эмоции у тех, кто придет в комнату и обнаружит труп. Вы не сердитесь на меня? Быть может, вам нравится постановка "Чио-Чио-сан" в Ленинграде - тогда, пожалуйста, простите меня. Но мне кажется, что вы согласны со мной, - улыбается Маяма. - Мне вообще-то легче понимать мужчин, потому что самые талантливые актеры - это мужчины... Мужчина может так сыграть женщину, что ему поверят. А когда женщина играет роль мужчины, это всегда смешно. И в жизни, и на сцене... Я люблю разозлить актера на сцене, я знаю, как его обрадовать. Я фиксирую эти его состояния: радость и злость наиболее запоминаемые эмоции у художника.
...Поздно ночью Маяма пригласила меня на свой спектакль, посвященный Варшавскому восстанию 1944 года. Кинокадры разрушенной Варшавы. Расстрелы патриотов. Панорама по лицам солдат Красной Армии и Войска Польского, которые готовятся к штурму. Звучит Шопен. Мощное ощущение гнева и гордости. В зале были только Маяма-сан и я. Но я ощущал высокое волнение, словно был затерян среди тысячи других зрителей, и поэтому не было зазорным, когда в глазах закипали слезы и горло перехватывало спазмой.
А потом на сцену вышли актеры - без грима, - и они играли граждан сегодняшней Польши, и я забыл, что это японцы, и я только поражался тому, как художник, только художник, может отдать свое сердце любви к другому народу, а потом актеры начали петь песни комсомольцев двадцатого года, песни, которые они с трудом находили в наших газетах тех лет, песни забытые (к стыду нашему), песни поразительные, их слушать сидя нельзя и нельзя им не подпевать.
- Но я ничего не могу поделать, - тихо, улыбчиво сказала на прощание Маяма-сан, - мы все-таки поем "комсоморцы-доброворцы" - я знаю, тут есть ошибки, но мы никак не можем научиться произносить эту невозможно трудную русскую букву "л". Простите нас за это великодушно.
Зашел в аптеку, искал лекарство от головной боли - заработался, всю ночь просидел за машинкой и диктофоном. Увидел "золотые" браслетики, те самые магнитные браслеты от давления, за которыми у нас так гоняются. Спросил продавца:
- Как вы относитесь к этому товару?
Он виновато развел руками, сказал:
- Момент!
Убежал куда-то и вернулся с молоденькой девушкой, дочерью владельца аптеки.
- Что вам угодно, сэр? - спросила она по-английски.
