Мой отец частенько повторял мне историю, как он, закончив с золотой медалью школу в Рыбинске и собираясь на учебу в столицу, всерьез решал, какому из двух уже созревших жизненных предрасположений отдать предпочтение, куда поступать – на химфак или в литинститут.

Каким боком прикладываться к жизни, каким личностным складом реализовываться, научным, системным или художественным, поэтическим.

Победила точная наука, победила химия.

Мой отец был практикующим в сфере микроэлектроники ученым-химиком.

А когда ему было ровно столько же лет как мне сейчас, он подарил мне изданную в Донецке маленькую книжечку своих стихов, надписав: Д. Мозжухину от Д. Мозжухина.

Держа в руках эти небольшие свежеотпечатанные мягкие книжицы, отец больше всего гордился тем, что его стихи понравились донецким типографам: метранпажу, редактору, наборщикам со свинцовыми руками.

Все сомневался.

Я уговорил отца подарить мне и второй экземпляр, надписав: Д. Д. Мозжухину от Д. Д. Мозжухина, благо деда тоже звали Дима.

А у самого меня никогда и в мыслях не было, что стану делать подобное, выпускать сборник стихов, надеясь, что он кому-то понравится.

Ну, тексты к песням, положим, ну, короткие эссе на узко популярные темы, не более того.

Но не стихи же, какой я поэт…

Но вот собрался.

По сравнению с 70-ми советскими годами, уже тогда, в 90-е, когда отец «издавал свою книгу», не такой это был и подвиг, а уж теперь-то…

Каждый может напечатать что хочет и где хочет, называется – разместить.

Но тем не менее я, как и отец – выпускаю, и как отец – сомневаюсь.

Итак, Д. Д. Мозжухину от Д. Д. Мозжухина, алаверды и мир праху.

У отца сегодня день рождения.

Он давно повесился, а я

продолжаю все его движения,

восхожу по лестнице в маяк.

У него по маю маета была,

у меня с июня весь отчет.

Бестолково, слабо, нерентабельно

жизнь моя по плоскости течет.

Как посмотришь – древо неизменное,

корни в землю, листья в небеса.

Вроде чудо, но обыкновенное,

с детства привыкаешь к чудесам.

Я давно уже в отцовском возрасте,

сам себе дороги мастерю.

Но бывает, сквозь печаль и проседи,

в прошлое как в зеркало смотрю.

Сам себя учу житейской азбуке,

сам себя подбрасываю вверх.

Удивляюсь, огорчаюсь, радуюсь

и смеюсь. И слушаю свой смех.

Мы расходились.

Мы разлетались мокрыми брызгами.

Было только начало,

остальное утонуло в глупых мыслях.

Мы удалялись,

а осень кричала

красными листьями:

Остановитесь! Остановитесь!

Остановитесь, что вы делаете?!

Знаете ли вы, что исправить трудно?

Что может быть недоразумение?

А мы разлетались,

за неимением

в себе

чего-то большого и светлого.

Деревья плакали от ветра,

глядя нам вслед.

Я встану как устану,

когда узнаю, где.

Со мною реки встанут

и блики на воде.

Я стану тут Антоном

в поношенном пальто.

Никто не знает, кто он.

И я не знаю – кто.

Все будет непонятно,

случайно и легко,

как вкус травины мятной

на юге далеко.

И умерев по сроку,

познав спирали суть,

как прежде одиноко

я снова тронусь в путь.

Падают с неба листья,

вяло цепляя ветки.

Рыжая краска лисья

осени ставит метки.

Ржавые крыши смотрят

в небо, дыша устало.

Ветер, больной и мокрый,

ходит по кровле старой.

Ночь переходит в утро.

Утро – почти что вечер.

Прожитый день – как будто

крестиком сон отмечен.

Сделалось время уже,

цепь облаков смыкая.

Листья ложатся в лужи,

медленно промокая.

Стояли ливни над большой деревней.

Была забыта солнечная даль.

И шум дождя звучал музыкой древней,

единственной в ответе за печаль.

Стояли дни, короткие, пустые,

свеча стояла в вазе у стола,

стояли мысли глупые, густые,

стояло время… а вода текла.

Поток, то водопадом, то сопрано,

давал понять, что это – навсегда…

В те дни природа спать ложилась рано,

совсем не просыпаясь иногда.

И я, приехавший сюда не чая,

захваченный дождливою судьбой,

неотвратимо или же случайно

оставлен был наедине с собой.

Я днем смотрел в окно, а ночью в лету.

Свеча горела в вазе по ночам.

И мне тогда казалось, что не лето,

а жизнь моя застыла при свечах.

Я мастерю стихи

как возвожу жилье.

Из неземных стихий

строю себе свое.

Не вывожу углов,

без чертежа, на глаз.

Строю без жутких слов,

строю без жалких фраз.

Лишь сохраняю ритм

и над мотивом власть,

да кирпичи из рифм

ровно стараюсь класть.

Дергающей руки

не допускаю зла,

для простоты строки,

для чистоты стекла.

Изредка выхожу

на люди, посмотреть,

что я там возвожу,

пагоду или клеть,

или дворца модель,

как там издалека?

Хрупкая цитадель,

но ведь стоит пока!

Но ведь хранит меня

от суеты атак.

Поздно судьбу менять,

все хорошо и так.

Ушел февраль. Чернила праздные

разбавит талая вода.

Начало дня, сверкая, празднуют

усталые кристаллы льда.

Далекий май во тьму гаражную

заводит новый, свежий трос…

Собачий лай – пятном оранжевым

акита лает на мороз.

Уверенно, непритязательно

дрожат под снегом провода.

Весна настанет обязательно.

А там и лето. Как всегда.

Были люди и дела, пели гимнами,

закусили удила, да и сгинули.

Двухголовый соловей, вести баснями.

Папа мой осоловел, уколбасили.

Пока ждали того дня неизвестного,

раскатали три коня по зиме снега.

Три чекиста под окном вяжут кружево.

Петь осталось об одном, да и нужно ли?

Что впрямую, что вверх дном, все равно никак.

Три аккорда о родном рвет гармоника.

Сыплет снегом с тополей, мама родная!

Спит себе среди полей моя родина.

Живи на вокзалах, в аэропортах.

Лети в самолетах, кати в поездах…

Все даром, все прахом. Любовь умирать

уходит пешком, и ее не догнать.

Уходит устало, как раненый зверь.

И в грохот вокзалов врывается трель,

прощальная нота. Последний порог.

Ушла, поворотами пыльных дорог.

На столбе часы висели,

прямо круглые часы!