Жак. Все это прекрасно, сударь, но какое мне до этого дело? Я потерял моего капитана, я в отчаянии, а вы, как попугай, повторяете мне обрывок утешения, сказанного каким-то мужчиной или какой-нибудь женщиной другой женщине, которая потеряла любовника.
Хозяин. Думается, что это говорила женщина.
Жак. А я полагаю, что мужчина. Но все равно, мужчина или женщина, а я вторично спрашиваю вас, какое мне до этого дело? Что я, по-вашему, – возлюбленная моего капитана? Мой капитан, сударь, был порядочным человеком, а я всегда был честным малым.
Хозяин. Кто же это оспаривает, Жак?
Жак. Так на кой черт мне ваше утешение, выраженное мужчиной или женщиной другой женщине? Может быть, в сотый раз вы мне ответите.
Хозяин. Нет, Жак, ты должен сам догадаться.
Жак. Я могу ломать себе голову всю свою жизнь и все-таки не догадаюсь; так проканителишься до страшного суда.
Хозяин. Мне показалось, Жак, что, пока я читал, ты внимательно меня слушал.
Жак. Все смехотворное обычно привлекает внимание.
Хозяин. Вот и прекрасно, Жак.
Жак. Я чуть было не расхохотался, когда вы упомянули о строгой благопристойности, которая стесняла меня при жизни капитана и от которой я избавился после его смерти.
Хозяин. Вот и прекрасно, Жак. Этого я и добивался. Скажи сам, можно ли было найти лучший способ для твоего утешения? Ты плакал; заговори я о причине твоей печали – что бы из этого вышло? Ты бы еще больше расплакался, и я тебя окончательно расстроил бы. Но я отвлек твое внимание смехотворным надгробным словом и маленькой ссорой, последовавшей после этого между нами. Признайся, что в данный момент мысль о твоем капитане так же далека от тебя, как катафалк, который его везет в последнее обиталище. А потому я думаю, что ты можешь продолжать рассказ о своих любовных похождениях.
Жак. Я тоже так думаю.
«Доктор, – сказал я костоправу, – далеко ли отсюда до вашего дома?»
«С добрую четверть мили, не меньше».
«Вы живете с удобствами?»
«Да, неплохо».
«Найдется ли у вас свободная кровать?»
«Нет».
«Как! А если заплатить, и хорошо заплатить?»
«О, если заплатить, и хорошо заплатить, то другое дело. Но, дружище, у вас не такой вид, чтоб вы могли платить, и притом еще хорошо».
«Это мое дело. А найду ли я у вас уход?»
«Наилучший. Моя жена все время ухаживала за больными; а старшая дочь бреет встречного и поперечного и снимает повязки не хуже меня самого».
«Сколько же вы возьмете с меня за постой, харчи и уход?»
Лекарь почесал за ухом:
«За постой… за харчи… за уход… А кто за вас поручится?»
«Я буду платить поденно».
«Вот золотые слова!..»
Кажется, сударь, вы меня не слушаете?
Хозяин. Да, Жак, свыше было предначертано, что ты на сей раз – и, вероятно, не в последний – будешь говорить, а тебя не будут слушать.
Жак. Когда не слушают собеседника, то либо вовсе не думают, либо думают не о том, о чем он говорит; что из двух вы делали?
Хозяин. Последнее. Я размышлял о словах слуги в трауре, сопровождавшего колымагу; он сказал тебе, что вследствие смерти приятеля твой капитан лишился удовольствия драться хотя бы раз в неделю. Тебе это понятно?
Жак. Конечно.
Хозяин. А мне представляется загадкой, и ты меня обяжешь, если объяснишь.
Жак. А какое вам до всего этого дело?
Хозяин. Никакого; но когда ты разговариваешь, то, вероятно, хочешь, чтоб тебя слушали.
Жак. Разумеется.
Хозяин. Так вот: скажу тебе по совести, что не могу за себя поручиться, пока эти непонятные слова сверлят мне мозг. Избавь меня, пожалуйста, от этого.
Жак. Хорошо. Но поклянитесь, по крайней мере, что вы больше не будете меня перебивать.
Хозяин. Клянусь на всякий случай.
Жак. Дело в том, что мой капитан, славный человек, честный человек, достойный человек, один из лучших офицеров корпуса, но человек несколько чудаковатый, познакомился и сдружился с другим офицером, таким же славным, честным, достойным человеком, тоже хорошим офицером, но таким же чудаковатым, как он сам…
Жак собрался было приступить к рассказу о своем капитане, как вдруг они услыхали, что их нагоняет множество людей и лошадей. Это оказалась та же похоронная процессия, возвращавшаяся по собственным следам. Ее окружали…
Стражники откупного ведомства? – Нет. – Верховые объездной команды? – Возможно. Но как бы то ни было, а впереди процессии шли: священник в сутане и стихаре со связанными за спиной руками, черный кучер со связанными за спиной руками и два черных лакея со связанными за спиной руками. Если кто был поражен, то это Жак. «Мой капитан, – воскликнул он, – мой бедный капитан жив! Слава тебе, господи!..» Вслед за тем Жак повернул лошадь, пришпорил ее и поскакал во весь опор навстречу мнимым похоронам. Он был уже в тридцати шагах от процессии, когда стражники откупного ведомства или верховые объездной команды прицелились в него из ружей, крича: «Стой! Поворачивай – или смерть!..» Жак тотчас же остановился, мысленно вопросил судьбу, и ему показалось, что она ответила: «Поезжай назад». Он так и сделал. А его Хозяин сказал:
– Ну, Жак, что там такое?
Жак. Право, не знаю.
Хозяин. Но что за причина?
Жак. Тоже не знаю.
Хозяин. Вот увидишь, что это контрабандисты, набившие гроб запрещенными товарами, и что их предали откупному ведомству те же самые мерзавцы, у которых они купили товар.
Жак. Но при чем тут колымага с гербом моего капитана?
Хозяин. А может быть, это похищение. Возможно, что в гробу спрятана женщина, или девушка, или монахиня: не саван делает мертвеца.
Жак. Но при чем тут колымага с гербом моего капитана?
Хозяин. Пусть это будет все, что тебе угодно, только кончай историю о капитане.
Жак. Вы все еще интересуетесь этой историей? Но мой капитан, быть может, еще жив.
Хозяин. Какое это имеет отношение к делу?
Жак. Я не люблю говорить о живых, так как сплошь и рядом приходится краснеть за то хорошее или дурное, что о них было сказано: за хорошее, которое они портят, и за дурное, которое они исправляют.
Хозяин. Не подражай ни тусклому панегиристу, ни едкому хулителю; говори так, как оно есть.
Жак. Легко ли! Ведь у всякого свой характер, своя корысть, свой вкус, свои страсти, побуждающие его преувеличивать или смягчать. «Говори так, как оно есть!..» Да этого, быть может, не случится и двух раз на день во всем большом городе! Разве тот, кто вас слушает, обладает лучшими данными, чем тот, кто говорит? Отнюдь нет. А потому едва ли и два раза на день во всем большом городе вас понимают так, как вы говорите.
Хозяин. Какого черта, Жак! Твои правила запрещают пользоваться языком и ушами, говорить что бы то ни было, слушать что бы то ни было и верить чему бы то ни было! Тем не менее говори по-своему, я буду слушать по-своему и поверю, насколько удастся.
Жак. Дорогой Хозяин, жизнь состоит из недоразумений. Бывают недоразумения в любви, недоразумения в дружбе, недоразумения в политике, в денежных делах, в религии, в литературе, в коммерции, недоразумения с женами, с мужьями…
Хозяин. Брось свои недоразумения и пойми, что величайшее недоразумение – это вдаваться в мораль, когда дело касается исторических фактов. Валяй историю капитана.
Жак. Если в этом мире не говорится почти ничего, что было бы понято так, как оно сказано, то и не делается (а это еще хуже!) почти ничего, что было бы воспринято так, как оно сделано.
Хозяин. Весьма возможно, что на всей земле не найдется головы, наполненной столькими парадоксами, как твоя.
Жак. Что же тут дурного? Парадоксы не всегда лживы.
Хозяин. Конечно.
Жак. Мы с капитаном приехали в Орлеан. Во всем городе только и было разговоров что о происшествии, недавно случившемся с одним горожанином по имени Лепелетье, человеком, настолько проникнутым жалостью к несчастным, что в результате его чрезмерных пожертвований у него от довольно большого состояния остались только крохи на жизнь, и он переходил из дома в дом, стараясь раздобыть в суме ближнего ту милостыню, которую уже не мог добывать из своей.
