Лина несколько секунд молчала, затем бросилась на кровать и откатилась на другой ее край. Через некоторое время оттуда донеслось:

"Во-первых, чтоб ты знал, я могу залететь только от тебя. Во-вторых, если бы я, не дай бог, залетела на стороне, я бы не просила о ребенке, а просто ушла от тебя и все. И в-третьих: если ты обо мне так плохо думаешь, зачем живешь со мной?"

"Отвечаю по пунктам. Во-первых, чтоб ты знала: для любовника главное не предосторожности, а удовольствие…"

"У меня нет любовника!" – выкрикнула Лина.

"Во-вторых, я не собираюсь ждать, когда ты залетишь…"

"Перестань! – взвизгнула Лина. – Мне не от кого залетать, кроме тебя!"

"И в-третьих, почему я живу с тобой. То есть, жил. Да потому что дурак! Потому что все это время как дурак любил, терпел и надеялся…"

Несколько секунд было тихо, а затем Лина подкатилась ко мне и с лихорадочным нетерпением потребовала:

"Обними меня!"

"Зачем?"

"Затем, что я тебя люблю!"

"Ну, хватит! – поморщился я. – Говори, что случилось, и будем решать, что делать дальше"

Она неожиданно всхлипнула и пробормотала:

"Ужасно слышать, что твой муж тебе не верит!"

Я промолчал. Она снова всхлипнула:

"Впрочем, я сама виновата…"

Я молчал, и она, всхлипнув в третий раз, спросила:

"Скажи, что мне сделать, чтобы ты мне поверил?"

Я что, должен рассказать ей, как вели себя со мной Натали, Люси, Ирен, Софи и Лара? А сердце-то ей на что?

"Ну, скажи что-нибудь!" – взмолилась она.

"Хорошо, хорошо, я тебе верю" – снова поморщился я.

"Нет, не веришь, не веришь, не веришь!" – всхлипнула она.

А почему я, собственно говоря, должен был ей верить? Только потому что она три раза всхлипнула?

"Послушай, что ты заладила – веришь, не веришь! – заговорил я с усталой досадой. – Я же не садист и не требую, чтобы ты меня любила. Короче, если у тебя кто-то есть, скажи – разойдемся по-тихому, и все дела. Только ради бога, не обманывай меня, я этого не заслужил…"

Несколько секунд она вглядывалась в мое лицо, и вдруг набросилась на меня с кулаками.

"Ты ду-рак, ду-рак, ду-рак, ду-рак! – скорчившись, колотила она меня ими в грудь, как в дверь. – Дурррррак…" – стукнула она последний раз и, упав навзничь, расплакалась.

Я не выдержал, обнял, прижал ее к груди, и она обмякла там, обессиленная и безутешная.

"Ну, успокойся, успокойся…" – гладил я ее.

Она долго всхлипывала, а потом пробормотала ломким голосом:

"Ну как ты только мог подумать, что я могу тебе изменить, а, ну как? – и вдруг порывисто: – А хочешь, я тебе справку от гинеколога принесу, что я пустая и что никогда не делала аборты?"

"Не говори глупости!" – возмутился я.

"Прости меня, Юрочка, прости! Бедный ты мой, я представляю, как ты со мной намучился! – глотая слезы, заторопилась она. – Но я клянусь тебе, клянусь, что теперь все будет по-другому! Я тебя, правда, люблю, очень люблю, и я только недавно это поняла! Я потому и прошу о ребенке, чтобы доказать, как я тебя люблю!"

"Хорошо, хорошо! Ты только успокойся, и мы попробуем, обязательно попробуем! Прямо сейчас и попробуем…" – тискал я в растерянности непривычно кроткую и податливую жену.

Не скрою, я оказался в сложном положении: мне предлагалось всерьез отнестись к словам женщины, которая еще неделю назад не видела меня, что называется, в упор. Лина вдруг накинулась на меня с поцелуями, бормоча, как в бреду. Вконец ошарашенный, я завладел ее звенящим от исступления телом. Лину и вправду подменили: на мои ласки чутко отзывалась любящая женщина, подо мной стонала и ликовала мать моего будущего ребенка. Никогда она не была мне так дорога, никогда мы не были так близки! И вот оно, то самое, заветное, та вершина любви, на которой есть место только двоим! Многие ли из вас помнят, когда и как был зачат ваш ребенок? А вот я помню. Это случилось восемнадцатого февраля одна тысяча девятьсот восемьдесят шестого года в ноль часов сорок восемь минут по московскому времени. Из незначительных событий того дня следует отметить избрание Ельцина кандидатом в члены Политбюро.

Когда все кончилось, она прижалась ко мне, обессиленная, и почти тут же заснула. Боясь расплескать ее хрустальный сон, я впервые в жизни вдыхал дивный, головокружительный запах ее волос. Ребенок! Подумать только: у нас будет ребенок! Залог нашего счастья – такой же надежный и ликвидный, как государственная облигация! Только неспящая музыка могла меня сейчас понять. "Как часто я бывал одинок, как часто я плакал! Никогда ты не узнаешь, что мне довелось испытать…" – всхлипнул внутри меня Пол Маккартни. I've cried, I've tried… Неужели заветная дверь в ее сердце наконец открылась мне?!

10

С той ночи началось ее преображение. В ней будто распустилась и потеряла силу зловредная пружина. Наутро она подобралась ко мне, скользнула в мои объятия и виновато пробормотала: "Прости меня, Юрочка, прости дуру противную за все…" И ее большие ясные глаза пролили на меня благодарный свет. Две крупные, яркие, путеводные звезды благодарили меня за верность и терпение. Задохнувшись от волнения, я с перехваченным горлом гладил и целовал ее голову. Мой голос превратился в сдавленный хрип, внутри меня трубили трубы и кипели слезы. Перед тем как проводить меня на работу, она успела наполнить мое тело незабываемыми ощущениями, которые я носил в себе весь день, питая ими предвкушение ночи, а ночью первым делом забрался туда, куда меня так долго не пускали. Обжигая губы и дурея от непривычной взаимности, я впал в форменное исступление. Доведенный изумленными стонами Лины и штормовым волнением ее бедер до морской болезни, я едва успел донести мое пенистое упоение до ее алчущего алтаря, каковым его и окропил. Что и говорить – редкий конфуз! Но и того, что она пережила, хватило, чтобы обратить на меня взгляд, в котором смешались стыд и восторг. "Что это было, и почему я до сих пор ничего об этом не знала?!" – читалось в ее потрясенных глазах.

"Не представляешь, какая ты на вкус!" – только и смог сказать я.

"Это ужасно! – покраснела она. – Это так стыдно и сладко…"

Так с тех пор и повелось. Мы с неистовым нетерпением ждали вечера, а добравшись до кровати, обнажались и давали волю рукам. Пропитавшись поцелуями, сливались в любовной неге – я сверху, она снизу – и танцевали, как в раю, щека к щеке. Замерев в горячих ласковых тисках, я просил: "Поговори со мной". В ответ она складывала из тесных потискиваний замысловатую фразу и говорила: "Это на моей азбуке означает: я тебя очень, очень, очень люблю!"

Оказалось, что ее тело подобно чуткому оргàну. И если раньше, несмотря на все усилия органиста, инструмент молчал, то теперь даже на слабые прикосновения он отзывался мощным вибрирующим звуком. Мои воздушные и легкие, как порох ласки воспламеняли ее до слепоты, до потрясения, до слез, и вступая в игру, я заботился лишь об одном – растянуть их насколько возможно. Свободный и неукротимый, я дарил ей свое обожание, а она, жаркая и бесстыжая, извивалась и стонала под электрическими хлыстами моей страсти. Потом умирала подо мной, а придя в себя, отряхивалась, как весенняя голубка, пряталась у меня на груди и порозовевшим от смущения лепетом делилась нескромными подробностями наших игр. Прильнув ко мне, откровенничала:

"Какое безобразие! И кто это только придумал, чтобы вы запускали в нас ваше щупальце и хозяйничали у нас внутри! Вообще-то я считала и считаю, что женщина должна испытывать к мужчине здоровую брезгливость, и когда она ее преодолевает и впускает в себя – это и есть любовь. Я это к чему… Помнишь, мы с тобой первый раз были на озере? Так вот когда я увидела тебя раздетым, то почувствовала, что тебя бы впустила… Помню, стало так стыдно, что я прикрылась очками. Испугалась, что ты прочтешь мои мысли…"