Письмо отправил на имя Суслова.
Письмо таки попало к Суслову. Но когда дело дошло до письма Фулина, и помощник стал его зачитывать, Михаил Андреевич уже слегка подустал, отвлекся мыслями, а затем и вовсе смежил веки под монотонную бубню. Встрепенулся он как раз на этой фразе: «Что в имени тебе моем». Встрепенулся, протянул руку, взял письмо, пробормотал: – Вымени, вымени, а по молоку план не выполняется ни хера, – и, не читая, наложил размашистую резолюцию: «В сельхозотдел ЦК». Там письмо долго вертели и так, и сяк, время шло, а отвечать на письмо все же надо. И получил Фулин отписку – штамп: «Ваше письмо рассмотрено и принято к практическому изучению». Несколько дней после этого Фулин бегал по городу и смешил знакомых. Потом впал в депрессию и на удивление всем непьющий Фулин вдруг запил. Пил недолго. Месяц. Затем грамотно похмелился, крутанулся, нашел родственников в Израиле, и на второй волне эмиграции слинял из Союза.
Откуда мне это известно? Фулин выступал у нас на факультете. Он же и анекдотец рассказал. Вот, слушай. Во время визита в США Брежнев в частной беседе спросил у президента Никсона как тот подбирает сотрудников в свой аппарат. Никсон ответил – исключительно по сообразительности. – Это как? – поинтересовался Брежнев. – А вот как, – ответил Никсон и позвал: – Господин Киссинджер, подойдите сюда. Скажите, Генри, кто является сыном вашего отца, но не вашим братом? – Тот на секунду задумался и отвечает: – Так это же я сам, Генри Киссинджер. – Никсон поаплодировал Киссинджеру, отпустил его и говорит Брежневу: – Вот так!
По возвращении в Москву, на очередном заседании Политбюро Брежнев задает Суслову вопрос: – А вот скажи, Михаил Андреевич, кто является сыном твоего отца, но не твоим братом? – Тот растерялся и как школьник, не выучивший урок, стал взглядом выпрашивать подсказку у Андропова. Андропов ухмыльнулся и сделал вид, что не видит ужимок Суслова. Громыко, как истинный дипломат, показал лицом, что все знает и понимает, но помочь ничем не может, протокол не позволяет. Черненко с умным видом стал перебирать бумажки, словно где-то в них кроется ответ. Когда Брежневу этот театр пантомимы наскучил, он вздохнул и сказал: – Эх, товарищи члены, товарищи члены! От Политбюро! Это же Генри Киссинджер!
Был полный аншлаг. Весь зал укатывался со смеху, половина еще и уписалась.
Ну, это так, чтобы развеяться
А, если серьезно: убей меня, а я не могу даже предположить: вот чем товарищу Суслову не угодил Михаил Булгаков? Или почему он загнал под запрет «Битлз». Конечно, «давай кончим вместе» звучит фривольно, но чем ему не понравилась лирика «Битлз»? И вообще: разве можно запретами, то есть тупо защитными средствами и окриками «не пущать» добиться победы, как у вас говорят, в тотальной идеологической и морально-нравственной войне с Западом?
Николай опять неопределенно хмыкнул, пожал плечами и углубился в книгу, показывая, что не желает продолжать этот разговор.
– Не хочешь говорить? Правильно, разговор этот … э… как ты сказал …блёвый.
Петр закончил просмотр газет, сложил их в стопку, достал из сумки Красную папку и раскрыл ее на закладке. Николай заинтересованно заглянул в открытые страницы и прокомментировал: – Опять совпадение. И у тебя Тиберий.
Глава IX. Доктор «SS». Император Тиберий. Или тридцать три года спустя.
Тиберий спешил. Два дня назад он расстался в Неаполе с императором Августом. Император отправил его в Иллирик, торопил с отъездом с тем, чтобы Тиберий успел к месту событий и попытался предотвратить худшее.
Начались волнения в Верхней Германии, затем смута перекинулась и в Нижнюю Германию, и в Гельвецию, где к недовольным и возбужденным лангобардам, хаттам и херускам присоединились гермундуры, маркоманы и гельветы. Худшее же состояло в том, что от мятежных германцев брожение могло перекинуться в Иллирик: в провинции Норик, Паннонию, Далмацию и Мезию, и тогда мог полыхнуть весь Север империи. Повторялась история пятилетней давности. Тогда – пять лет тому назад – Тиберий успел объединить силы имперских форпостов Виндобоны, Карнунта, Аквинка и Регины Кастры и стремительным выступлением десяти легионов не допустил военного союза Иллирии с германцами Арминия. Того самого Арминия, который потряс империю, уничтожив в кровавой Тевтобургской бойне три отборных римских легиона. Именно тогда, пять лет назад, Тиберий видел, как обезумевший от гнева и горя император Август, разбрасывая слетающую с уст пену, прихрамывая, бегал с всклокоченными волосами и безумными глазами по покоям Палатинского дворца с перекошенным лицом и надувшимися на шее жилами и рычал: – Квинтилий Вар, верни, верни мне мои легионы!!!
Но ничего не мог вернуть наместник Квинтилий Вар. Его обезглавленное тело, как и тысячи других тел, германцы глумливо и издевательски распяли в Тевтобургском лесу.
Тиберий уже готовился к отплытию в Нарону Иллирийскую, когда в Путеолы прискакал гонец императора Августа с приказом отложить поездку и следовать в город Нола, где и находился сам император.
Тиберий спешил. Он понимал, что причиной столь неожиданного возвращения его с дороги, скорее всего, стало внезапное и резкое ухудшение здоровья престарелого императора.
Да и расставание с императором было каким-то … незавершенным. После слов напутствия император вроде как хотел сказать еще что-то. Это было видно по его лицу и глазам, но, видимо, передумал, чуть помолчал и закончил традиционным: «bonum factum – в добрый час».
Тиберий спешил сейчас еще и потому, что его подгоняли любопытство и опасения. Два дня тому назад император показал ему экземпляр завещания о наследовании им – Тиберием – титула императора. Он узнал об этом решении еще три месяца назад, узнал от самого Августа, но слова – это только слова, а вот демонстрация заверенного по всем правилам документа свидетельствовала о том, что решение окончательное и ни при каких обстоятельствах изменено быть не может. Тиберий после этого жеста императора ожидал продолжения. Близкие к императору люди знали, что во всех его поездках по стране с ним всегда следует небольшой с надежными запорами сундучок, содержимое которого известно только Октавиану Августу. Вручая документы из этого сундучка, или поручая какое-либо дело, связанное с его содержимым, император всегда объявлял: – E saciario – то есть – из Заветного места. – Это был своего рода гриф важности и секретности, и к тому же означал контроль со стороны самого императора. Да. Тиберий ожидал тогда продолжения, ожидал перехода к делам и содержимому «Заветного места». Но не дождался. И вот теперь торопился, зная, случись что с Августом, найдется достаточно желающих сунуть нос в таинственный сундучок. А там должно быть немало интересного. Император Август в любом деле шел ab ovo – от яйца, от начала – и всегда находил для разнонаправленных, словно ветви гиперболы, интересов общую точку – фокус гиперболы, отталкивался от этой точки как от опоры и стремился дойти, по его выражению, до «Геркулесовых Столбов». (Геркулесовы Столбы – древнее название Гибралтара. В переносном смысле – дойти до конца, до сути. Прим. авт.)
Важно было успеть, чтобы не допустить любопытных к заветному сундучку. И, что там кривить душой, любопытно было бы узнать: чем закончилась история талисмана Пятнадцатого Победоносного легиона с засевшими в памяти персонажами: Клодием Криспом, хитрым и вероломным Авелем и юным пленником Арменом. Тайна талисмана витала над Тиберием все эти годы.
Но вот, наконец, городские ворота небольшого городка, узкая улочка к родовому гнезду императора – дому, возведенному еще его дедом – Октавием. Спешиваясь у дома, Тиберий с облегчением вздохнул: приход смерти всегда обозначен внешними признаками, сейчас их, слава Юпитеру, не наблюдалось. В атрии дома его встретил Ликин, и сразу повел в покои императора. Октавиан Август лежал на ложе, укрытый, несмотря на жару, толстым шерстяным покрывалом. Тиберий поразился перемене, произошедшей с этим человеком за минувшие дни. Его кожа высохла и пожелтела. Седые волосы истончились и поредели. Скулы как будто выдались, а глаза провалились и горели каким-то непонятным огнем. Тиберий произнес традиционное приветствие, внимательно вглядываясь в эти глаза. «В них нет ни теплоты, ни радости, ни даже страдания. Я вижу в них лишь нетерпение. Нетерпение в таком положении – как странно», – подумал Тиберий и почувствовал, как застарелая обида шевельнулась в нем. Август не дал этому чувству развиться и захватить мысли Тиберия и быстро произнес: – Ты успел. Хорошо. К делу, – глянул на Ликина и приказал: – Помоги снять. – Ликин подошел к ложу, откинул покрывало и, поддерживая голову, помог снять с шеи императора золотую цепь с ключом. Август кивнул головой Тиберию: – Подойди. – Тиберий подошел и наклонился, высохшие руки императора накинули золотую цепь с ключом ему на шею. Август, как показалось Тиберию, с облегчением вздохнул, словно снял с себя груз, и, обращаясь к Ликину, сказал: – Отведи и покажи. – Ликин поклонился, показал рукой на задрапированный рядом с ложем простенок, за которым обнаружился еще один выход из покоев, и направился туда. Тиберий последовал за ним, и оба оказались в небольшой светлой смежной комнате. Там под окном и стоял заветный сундучок, обитый фигурными медными пластинами. – Вот замок, – показал Ликин, отодвинув чуть в сторону медную пластину. Тиберий нагнулся, вставил ключ, раздался щелчок, и Ликин приоткрыл выгнутую крышку сундучка. Тиберий с любопытством заглянул внутрь. Заветное место почти доверху занимали пергаментные свитки. Тиберий выпрямился, а Ликин закрыл сундучок и с силой надавил на крышку. Послышался легкий щелчок: сработал запор заветного места. Тиберий и Ликин вернулись к ложу императора. Август с усилием поднял и протянул руку в сторону Тиберия и сказал: – Ему – Тиберию Нерону Цезарю – я оставляю все. Будь же предан ему, Ликин, как был предан мне. Иди. – В глазах Ликина блеснула слеза, он поклонился обоим и покинул покои, аккуратно притворив за собой дверь.
