Благодаря моим усилиям по культурному самосовершенствованию, мне кажется, я изменилась в лучшую сторону – теперь я могла подолгу говорить о музыке, книгах и кино. Но для многих однокурсников я оставалась просто отличницей, и, может быть, даже «книжным червем».
***
О кафе и ресторанах. Если я скажу, что мы любили ходить в кафе и рестораны, когда были студентами, это значит, ничего не скажу. В кафе и ресторанах вообще проходила наша жизнь после лекций – там мы встречались, чтобы поболтать на общефилософские темы, назначали важные встречи и свидания, отмечали сдачу экзаменов, сессии, удачные статьи, брали интервью у героев наших репортажей. Имелось несколько знаковых мест встреч, которые были крайне популярны среди молодежи.
Первое кафе – «Сфинкс». Оно находилось в глубине Васильевского острова, почти на равном расстоянии от факультета журналистики и Академии художеств. Каменные сфинксы стояли на берегу Невы, деятели искусств считали их своим оберегом. Больше всего среди посетителей «Сфинкса» встречалось журналистов и художников. В кафе было всегда уютно, шумно. Играл меломан с известными музыкальными композициями. Завсегдатаи сравнивали это кафе с Клозери де Лила, Ротондой и Бродячей Собакой. Поэзо-вечеров здесь, правда, не устраивали, а вот небольшие выставки иногда бывали. Часто я наблюдала, как молодые Ван Гоги и Дюреры рисовали автопортреты или портреты красивых посетительниц кафе. Некоторые позеры делали это прямо на салфетках.
Однажды целый вечер в теплом, прокуренном зальчике кафе мы все вместе не сговариваясь слушали новый концерт Элтона Джона. Кельнерша Рая ругала нас за то, что мы курим «Фениксы», «Столичные» и даже «Лайки». Это были времена, когда выпить эспрессо с сигаретой в конце рабочего дня было любимейшим наслаждением и образом жизни. Рая концептуально была не против курения, она была против дешевого табака. Никто не знал, что девушка, которая сидела рядом со мной в таком же пестром шарфе как у Кирхнера и курила «Кент», была англичанкой, подругой детства Элтона Джона. Это было почти невероятно и слабо похоже на правду. Поэтому об этом мы с Джулией молчали, покуривая «Кент». Англичанка всех угостила сигаретами, которых в Питере было не достать. Джулия приехала стажироваться в наш университет, а познакомились мы в общежитии, на славной вечеринке.
Мы иногда приходили в «Сфинкс» впятером, мы сами называли себя «золотой пятеркой», нас было пятеро – девочек-медалисток: я, Ниночка Алпатова, Вита Дорошенко, Галя Фонарева и Ира Черноловская. Мы все очень старались друг перед другом блеснуть своими знаниями. И сами себя называли интеллектуалками.
– Девочки, смею доложить вам, я недавно прочла Золя, – сказала Галя Фонарева. Она была миниатюрной девочкой в очках, настоящей отличницей. И говорила очень убедительно, с нажимом на слова. – Он написал: только через журналистику можно прийти к истинному, глубокому пониманию жизни.
Мы все сидели и восхищенно смотрели на Галю. Я хотела сказать: «Ух ты!». Но не сказала, потому что это было плебейское выражение, пятерка бы меня не одобрила. У нас были приняты такие выражения, как-то: «позвольте вам сказать», «смею вас уведомить», «премного благодарен», «честь имею» и др. Правильнее было бы выразиться, что мы старались себя так вести, но время от времени «скатывались» на привычный стиль общения. Все-таки ЛГУ им. А.А. Жданова не Кембридж. А мы были не аристократами, а разночинцами.
– Господа журналисты, – обратилась ко всем Ира Черноловская. – Один француз заметил: газеты – бордели мысли. Мы можем сейчас обсудить эту фразу.
– Чапа, – сказала Галя, обращаясь ко мне. – Озвучь эту фразу на семинаре профессору Смирнову. Он будет премного благодарен тебе.
Совсем забыла сообщить, Чапа – это была моя студенческая кличка. Я не помню, кто и когда меня назвал этим славным именем в первый раз, но в итоге так называл меня весь курс. Так вот, Галя пошутила про Смирнова, кроме того, она читала Золя, и все смотрели на нее с уважением. А мне очень хотелось продекламировать что-нибудь умное, какую-нибудь выдержку из великих, но ничего, как назло, не могла вспомнить. Закон подлости. И вдруг меня осенило! Я же на днях вместе с Дюком (тот самый в кожаной куртке из Джазового клуба) прошвырнулась по книжно-виниловому раскладу и купила диск Элтона Джона, диск Ролинг Стоунз и книгу Зигмунда Фрейда на английском языке. У нас в университете Фрейда не преподавали.
И я сказала громко, так, чтоб меня услышал весь богемный «пипл» в Сфинксе.
– Я вчера купила книгу Зигмунда Фрейда на английском языке, всю ночь читала, называется – Three Essays on the Theory of Sexuality.
Ставки мои в Сфинксе резко подскочили. Это был полный успех. Завсегдатаи оглянулись и внимательно, с интересом посмотрели на меня. Кое-кто даже предложил мне устроить в кафе громкую читку классика психоанализа, тем более что тема влияния сексуальности на творчество всех очень волновала.
Бар «Сайгон» был самым продвинутым в Питере. Туда я приходила не так часто, как в Сфинкс. Но в Сайгоне водились настоящие рок-музыканты, они вовсю давали концерты в андерграунде. Мне нравилось, что в Сайгоне человек ценился не по размеру кошелька (там такие разговоры даже не возникали), не по внешности – в этом отношении рокеры очень демократичные люди. Здесь человека воспринимали только по его креативным качествам. Хотя нет, тогда такого слова не было – «креативность», скажем так – творчество, чувство стиля, общительность, умение проявлять свою личность – вот, что ценилось у сайгонской публики.
Был еще бар «Лягушатник» на Невском. В нем стояли удобные зеленые диванчики и зеленые лампы. Этот зеленый, болотный цвет делал кафе почти домашним, собирались здесь главным образом студенты питерских вузов. Мы с Залозей (Людой Залозиной) пришли в «Лягушатник» праздновать Экватор – середину студенческой жизни. Понятно, что это было посередине 3-го курса. Декабрь 1976 года. Мы заказали по бокалу шампанского и по мороженному.
Люда Залозина училась со мной в 4-й группе нашего журналистского факультета, она называла его «журавлиным». Люда была явлением, она была женщиной-девочкой. Ей как будто бы не хотелось взрослеть, хотелось всегда быть Лолитой или «травести». Она была создана для детской или молодежной печати, так мне казалось. Люда вела рукописную газету нашего курса под названием «Кровавая собака». Она умела подшутить и над однокурсниками, и над самой собой. Ироничность и романтизм как-то удачно в ней сочетались.
Так вот мы сидели с ней в Лягушатнике и праздновали Экватор. Я благодарила ее за то, что она всегда берет у меня интервью для своей «Кровавой собаки». И так однокурсники немного узнают обо мне, потому что я жила в стороне от них, в старом доме с аркой. У коренных ленинградцев была своя тусовка, у общежитских – своя. А мне нравились звуки музыки, вырывающиеся из магнитофона «Весна», погруженность в себя и приятное ощущение от того, что я лежу на своем диванчике прямо в центре советского мегаполиса.
Мы ели с Залозей мороженное. И мечтали о будущем. Мы всегда мечтали о выдающихся статьях, о необыкновенных людях, которые, как мы думали, обязательно должны встретиться нам на пути. Мы хотели, чтоб о наших статьях говорили, чтоб они изменили жизнь к лучшему. Всем нам хотелось остаться в истории. Думаю, курс у нас был достаточно амбициозный.
– Я открою тебе секрет, Залозя, – сказала я заговорщически. – На зимних каникулах мне предстоит просто уникальная поездка. Ни у кого из нашего курса не было такого…
–Да-а? – обрадовалась Залозя. – Что же это может быть? Ну, хотя бы намекни. Сгораю от любопытства.
– Я использую метод дяди Гиляя, Гиляровского, – намекнула я.
– Ага-а, – протянула однокурсница. – Что же это может быть? Будешь работать официанткой в каком-нибудь кафе, в бане – банщицей, в театре – актрисой. Слушай, ну не знаю.
– Нет, ты не догадаешься, – продолжала я интриговать однокурсницу. – Ладно, скажу. Я хочу перевоплотиться в шофера-дальнобойщика, буду ехать примерно 8 дней до БАМа и обратно, со своим напарником по трассе АЯМ. До Тынды и обратно.
