— Сила у него! — не выдержала Лея. — Так и называется — морок.
Оба мужчины обернулись на нее.
— Да-да, именно так. Кеша — маг. С тех пор как тебя украли, а мама твоя ко мне пришла и спрашивает, мол, ты Иннокентия любишь? Я говорю, мол, люблю. А она глазами так сверкает и шепотом: «А жизнь за него отдашь?» Спрашивает меня. А я? «Конечно, — говорю, — отдам». Это вот вы все думаете, что, если человек родился бабой, то ему в правую руку горсть заколок надо насыпать, а в левую — мужика, чтоб она в него желчью могла плевать. А баба — человек сложный. Только вот вы понять этого не можете!
— Ну а что ж в бабе сложного-то? — засмеялся Казимир.
— Ну как это что? Ну все ведь сложное! Ай, да что с тобой это размусоливать, ты ведь все равно не поймешь. — отмахнулась Лея. — Так вот, мама твоя мне тогда и рассказала, что ты сын известной колдуньи в Краю, которую уничтожила королева. А бабка твоя за то королеве отомстила, дочку ее страхолюдиной такой сделала, что та мимо зеркала, не переблевавшись, пройти не может. Поначалу даже в королевстве зеркала попрятали, так принцесса у пруда болтаться любила, раз на себя глянула, потом месяц икала. Так-то бабка твоя, Кеш, отомстила за мать твою. А сама во дворце с принцессой осталась, чтоб та не смогла никак себе красоту вернуть. А тебя деду отдала, сказала, мол, вези старый подальше от дворца, найди кормилицу, которая его примет, золота много дала, и вот твоя матушка в нашей деревне согласилась тебя от всего укрывать и воспитывать. Только уговор был такой — тебя так воспитать, чтоб ты ни сном ни духом не знал о волшебстве…
— О как! Ну вот бабку-то я видел, а дед где?
— А дед где, я не знаю. Это не важно. Важно, что матушка твоя дала мне записку к королеве, чтобы я ей отдала, а королева бы тебя приняла. Ну вот тут я не совсем поняла, что и почему, но суть такая, что какой-то час пробил, и теперь пора…
— Да-а… Мне бабка тоже сказала, что мне надо книгу взять и прийти к королеве…
— Так вот, — настаивала Лея. — Я одна, совсем одна пошла…
И Лея рассказала о всех своих злоключениях по дороге во дворец, о гадком нраве страшной королевы, о похабных солдатах и мерзком старике, который внимательно теперь ее слушал. Было уже за полночь, как девушка закончила рассказ о собственном героическом походе, пересыпанный поучениями и выводами о том, что баба — человек воистину и сложный, и бесстрашный…
* * *
Утро было таким же хмурым, как и вечер. Несмотря на усталость, все обитатели избы спали плохо, думы одолевали каждого, и думы эти были совсем не веселые. За долгое время комфортного пребывания в маленьком, скрытом от посторонних мирке, маги расслабились и полюбили свою жизнь, жизнь дикого медведя, который однажды был пойман и теперь на веревке мотался с балаганом по городам и весям на потеху публике, привыкшего есть по расписанию, и больше всего на свете боящийся своей свободы.
Новая ситуация заставляла думать и действовать. Даже если бы кто-то решился на отказ от дальнейшего продвижения магии в Краю, все равно это решение необходимо было и обдумать, и принять. И, если уж принять, предстояло вернуться к жизни в деревне. А что эти люди помнили о своей прежней жизни? Смутные расплывающиеся образы, кто они такие, как встретят вернувшегося. Все образы прошлого пугали какой-то неясной тревогой, какая бывает, если подойти к краю пропасти. Страх, от которого холодели уши и билось чаще сердце, одолевал тут же, как только маг пытался вспомнить мелкие подробности из прошлого существования, и никто до этой ночи не осмеливался заглянуть в пропасть.
Если же оставить попытки заглянуть в прошлое и узнать, как оно там было на самом деле, следовало бы принять решение остаться в избе, но и это не сулило легкой жизни. Потому что остаться со всеми значило одно: поменять свою жизнь радикально, бросить все, к чему привык, и решиться на какой-то дальний поход и выстраивание новых отношений, и стать готовым к опасностям. Конечно, когда-то давным-давно они за этим и явились сюда, чтобы сражаться за восстановление магии, тогда, два года назад, они и слышать не хотели о том, что можно запереться в доме и наслаждаться такой жизнью. Но теперь, вот прямо сейчас, все бросить и что-то начать делать? Ну хотя бы не сразу, может быть, завтра? Но откладывать было нельзя больше ни на полдня, и это было ясно всем.
Каждый ночью ворочался, каждый обдумывал. Каждый должен был принять решение. Каждый думал о том, какое решение примет сосед. И уж если уходить, то, честно говоря, уходить одному было страшновато, куда легче уходить с товарищем, и поэтому всякий подбирал аргументы для приятеля, чтобы покинуть избу вместе. И каждый понимал, что больше все-таки хочет уйти, а не остаться.
Уже свет заглядывал в окна комнат, щекотал нос, лез в глаза, но никто не решался выходить в общую залу, никто не хотел быть тем, первым проснувшимся сегодня, никто не готов был объявить о своем решении. Казалось, если вот так лежать, спрятавшись под одеялом, момент искренности не наступит никогда, и в природе, и в мире что-то произойдет, что позволит отложить решение еще хоть ненадолго, и скроет трусость магов, напуганных переменами в их судьбах.
Единственный, кто смог выспаться и пребывал в самом благостном расположении духа — это Борис. Пожалуй, впервые за несколько лет он спал полностью забывшись, распустив слюни по скамейке, на которой его оставили, спал без боязни быть раскрытым, без контроля своего сна и без контроля пробуждения, без страха заговорить во сне и выдать этим себя, спал без задних ног и мыслей. Когда человеку не о чем беспокоиться, ему начинает казаться, что он счастлив. Но как только человек подозревает в себе ощущение счастья, он тут же начинает тревожиться, что такое прекрасное ощущение можно легко потерять. Борис понимал, что ему ничего не грозит: в большинстве своем его подопечные — невозможные рохли и несамостоятельные тюфяки, им нужно действовать быстро, а они этого не смогут никогда, так что время на стороне Бориса, через день связной придет на место встречи и, не обнаружив весточки от Бориса, нагрянет в избу. Но какой-то холодный скользкий страх все же залезал под воротник: а вдруг они смогут собраться и действовать сообща, вдруг Борис что-то упустил, где-то недоработал, в чем-то недооценил соперника. Но чем дольше маги спасались в своих комнатах и не выходили в зал, тем больше росла и крепла уверенность Бориса в том, что он рассчитал все правильно, и ему ничего не грозит.
Время приближалось к полудню и магические желудки стали подсказывать своим хозяевам, что долго оставаться в кроватях не получится. Не убеждало это только Богдана: благодаря возможности представлять в яви всевозможные яства он планировал выйти из своей крепости, где добровольно забаррикадировался, самым последним, посмеиваясь над товарищами с бессмысленными волшебными силами.
Окно в его комнату внезапно открылось от резкого сильного порыва ветра, который ворвался в комнату, разметав все на обеденном столе. Богдан бросился к окну, оставив еду, разбросанной по полу, несколько замешкавшись, подхватывая края занавески, реявшей по комнате, будто привидение. Когда Богдан вернулся, чтобы собрать остатки еды, разбросанной на полу, он был несколько обескуражен, потому что на полу не оказалось ничего. «Теряю навык», — подумал маг, списавший отсутствие еды на незавершенную материализацию, которая позволила явить одни только абрисы предметов без внутреннего их содержания.
Вернувшись на исходную позицию для сотворения еды, Богдан снова явил яства, но в этот раз, прежде чем радостно расслабиться, он ощупал каждый сотворенный из воздуха и мыслей продукт. Все было в порядке, все было настолько настоящим, что сердце радовалось. Но не долго, на душе Богдана вдруг точно кошки заскребли, так ему стало жалко своих голодных товарищей, которые сидели голодными, до слез жалко. Особенно жалко было Ярослава: они были ближе друг другу, чем остальные, и все же Ярослав был таким добрым и хорошим, что оставлять его без еды было чистейшим преступлением. Богдан собрал в полотенце часть съестных припасов и отправился к товарищу, буквально истекая слезами от жалости к товарищу. Перед дверью, ведущей в его комнату, Богдан замялся, как будто голос в голове, до этого рассказывавший ему о необходимости проявления милосердия к Ярославу, приказал ему остановиться и не стучать. Немного потоптавшись у двери, Богдан оставил дары и отступил. Едва зайдя в свою комнату, он услышал знакомый скрип, именно так скрипели верхние петли, когда он входил в комнату к Ярославу. На душе Богдана отлегло, и он, наконец-то, позволил себе спокойно позавтракать. Но что-то явно было не так, еда явно на что-то намекала ему, как будто это была не просто пища, а еще и пища к размышлению. Каким-то чудесным образом кусочки завтрака расположились в виде слова «Миролюб». Богдан вздохнул, набрал в горсти еще треть завтрака, но уже без полотенца, отнес эту часть под дверь Миролюба. После этого, собрав остатки, уже без намеков и лишних слов, отправился с завтраком к Матильде. Дверь девушки была приоткрыта… Богдан не удержался и прильнул к щели. Каково же было его возмущение, когда вместо страдающей голодной барышни, он увидел внутри наглую девицу, пожирающую плоды его первого творения. «Стихия», — усмехнулся Богдан, поняв куда и каким образом исчез его первый завтрак.
