Увальню в телеге нравилось, других раненых в ней не было, лёжа на соломе всяк приятнее ехать, чем сидя в седле. Там же рядом были его доспех и оружие. Только вот на сей раз этот щекастый и краснолицый парень был бледен, хотя и улыбался. Голова его была перевязана, но больше всего тряпок ушло на его плечо.

– Это кто же вас? – спросил Волков, разглядывая его бледность.

– Так тот же, что и вас ударил, он, он, скотина, – сообщил Увалень со слабой улыбкой. – Он как вас первый раз ударил, как вы на колени присели, он ещё раз вас ударить замахнулся, а вы же мне сказали всех бить, что на вас замахиваются, я его алебардой и ткнул. Вот он на меня и обозлился, вас бросил. Алебарду мою левой рукой схватил, да так крепко схватил, что я и выдернуть её не мог, так схватил, а сам меня бьёт и бьёт своею колючкой, – с этими словами парень полез в солому и достал из неё моргенштерн, показал его Волкову и Максимилиану, – вот этой вот. Слава Богу, что вы ему ногу изрубили, я уж думал, он меня ею забьёт насмерть.

Волков не очень хорошо помнил всё это, он тогда задыхался, кажется, и мало видел в перекошенном шлеме и сбившимся под ним подшлемником.

– А как вы ему всю ногу изрубили, так он кинулся бежать, -продолжал Увалень, – а куда он на разрубленной ноге-то убежит.

Я его догнал и убил.

– Твой первый убитый, – сказал Волков.

– Да, – ответил Увалень не без гордости.

Он, вроде, даже этим кичился, красовался перед Максимилианом.

Максимилиан молчал, хмурил брови и слушал.

Он всегда и во всём превосходил Увальня, был старшим и по знаниям, и опыту, хотя по возрасту был младше его. И тут на тебе: Увалень убил в бою горца. И, чтобы ещё потешить самолюбие здоровяка, Волков сказал:

– Гордись, ты убил очень сильного врага. Очень сильного.

Увалень буквально расцвёл в своей соломе и с вызовом глянул на Максимилиана, мол, слыхал.

Максимилиан даже отвернулся.

К вечеру того же дня он оставил солдат, что ещё тащились по оврагам и кустам, на попечение офицеров, а сам к сумеркам был уже дома.

И не только желание побыстрее лечь в нормальную постель двигало им, у него к вечеру начала болеть шея. Чёртов горец со своим моргенштерном, будь он проклят. Ещё и нога напомнила о себе, куда же без неё. В общем, когда доехали, Максимилиану и брату Ипполиту пришлось помогать ему слезать с коня.

Полный дом женщин ждал его. Сестра, госпожа Ланге, племянницы и даже служанка Мария – все ему были рады. Госпожа Ланге так и вовсе прослезилась вместе с сестрой. А племянницы прыгали и лезли к нему, даже старшая. А вот жена едва сказала:

– Вернулись, господин мой? Сказала, лицо скривила, словно он в нужник на двор ходил. И больше ничего, взяла вышивку свою и стала дальше рукодельничать.

Да и чёрт бы с ней, но, как ни странно, Волкову, почему-то хотелось, чтобы она узнала о его победе, посочувствовала его страданиям от ран и тягот. Но этой женщине, что была его женой перед людьми и Богом, было всё равно.

– Мария, вели мне воду греть, – сказал кавалер и, тяжко хромая после долгой дороги, пошёл наверх, – одежду приготовь.

– Господин, – ужин ещё тёплый.

– Сначала мыться.

После мытья и мазей монаха ему чуть полегчало. Сел он есть, племянницы стали его расспрашивать про злых горцев, про то, как его ранили. Все его слушали, даже дворовые пришли и толпились в проходе, желая хоть краем уха услышать, как дело было. Но Волков больше шутил, смешил племянниц, пока не припомнил, что ему какой-то святой помог горцев победить.

Как про святого он заговорил, так сестра его Тереза вспомнила:

– Брат мой, так к нам тоже святой приходил сегодня поутру.

– Ах, да! – тоже вспоминала госпожа Ланге. – Конечно, был у нас утром святой человек, отшельник местный, вас спрашивал. Но мы сказали ему, что вы на войну пошли, так он за вас молился.

– А что он сказал, зачем приходил?

– Говорил, что дело ваше знает, – вспоминала сестра. – Про само дело ничего не сказал.

– Да, так и сказал, – добавила Бригитт. – Говорил, что дело ваше знает, говорил, что Бога молил, и Тот послал ему откровение.

Это была хорошая новость. Да, хорошая. Если бы ему удалось после своей победы над горцами ещё и зверя изловить, то герцогу пришлось подумать, прежде чем проявлять свою немилость к нему.

– Не сказал, куда ушёл или когда придёт опять? – спросил Волков после некоторого раздумья.

– Ничего не говорил, – ответила сестра.

– Ничего, – подтвердила госпожа Ланге.

– Максимилиан, завтра, если силы будут, съездим к нему, и шлем мой возьмите, завезём его кузнецу, он хвастался, что всё может починить. Посмотрим, не врал ли.

– Да, кавалер, – ответил Максимилиан.

Волков отодвинул тарелку и взглянул на жену. Она сидела за столом, далеко ото всех, сидела, уткнувшись в свою вышивку, вид у неё был такой, будто всё, что происходит, её совсем не касается, ей не интересно.

Не хотелось кавалеру её трогать, опять начинать домашнюю склоку с воем и руганью, но ему был нужен наследник. Очень нужен, и он сказал:

– Госпожа моя, не соблаговолите проводить меня в спальню?

Элеонора Августа подняла на него глаза, и он подумал, что вот-вот закричит она, браниться начнёт, так яростен был её взгляд, но она встала, кинула своё рукоделие на стол, ещё раз поглядела на него с явным презрением и пошла по лестнице в спальню, подобрав юбки.

И хоть болела у него нога, и хоть в затылке как шилом ворошили, дело он своё сделал. Ну, слава Богу, хоть обошлось всё без слёз и ругани. Только со злостью и брезгливостью на лице жены. Ничего, ради наследника он готов был терпеть.

Ещё не рассвело, ещё Мария завтрак не подавала, как пришёл Ёган. Сел за стол, ждал, когда кавалер помоется. Болтал с его племянницами.

–Ну? – спросил его Волков, видя, что управляющий не просто так пришёл.

– Купчишки волнуются, – заговорил Ёган, – всё знать хотят, когда мы им зерно возить начнём.

Волков задумался, вытер лицо большим полотенцем. Дворовая девка помогла ему надеть сапоги, брат Ипполит осматривал ему рану, смазывал её какой-то вонючей мазью. Как он закончил и сапоги были надеты, кавалер спросил:

– Думаешь, что к Рождеству цена будет в половину больше от нынешней?

– А тут и думать нечего, в половину, а то и вдвое. Так завсегда было, если урожай не шибко большой вышел.

– А сколько ты с купцов денег собрал?

– Сто девять монет набрал.

Волков помолчал, а после сказал с уверенностью:

– Возвращай им деньги.

– Возвращать деньгу? – удивился управляющий.

– Будем цену ждать, – сказал кавалер и пояснил, – траты у меня большие, очень большие, мне сейчас каждый талер дорог.

– Обозлятся, боюсь. Прождали ячменя да ржи четыре дня, а зря, – раздумывал Ёган.

– Ничего, если кто особо злиться начнёт, так позови кого-нибудь из ротмистров, чтобы усмирил.

– Хорошо, так и сделаю. – Ёган встал. – Побегу.

– Может, поешь? – предложил кавалер.

– Так я ещё до петухов завтракал, – сообщил управляющий, – побегу, нужно поле посмотреть, кажется, уже пора озимые пахать.

Зато Сыч поесть не отказался, уселся за стол и, шмыгая носом, сказал:

– Экселенц, вы, вроде, обещали мне долю с ярмарки, говорили, что доля моя будет как у сержанта, если я про горцев всё выведаю. – Он улыбался, весь сиял, мол, я всё выведал, деньгу давайте.

«Хорошо, что зерно не отдал за бросовую цену», – подумал кавалер и со вздохом полез в кошель.

Он молча отсчитал Сычу шестьдесят талеров, конечно, это было намного меньше, чем получил старший сержант, но Фриц Ламме был и этому несказанно рад:

– Вы мои дорогие! – сгребал он со стола талеры. – Идите к своему старику. Давненько у меня столько серебра не было.

– Ты их все-то не пропивай и на баб не спускай. А то оставишь всё в новом трактире.

– Да разве столько можно пропить, – говорил Сыч, пряча деньги за пазуху, – нет, все не пропью, спрячу. А пропью немного, малость самую, – он, кажется, уже предвкушал веселье с вином и кабацкими девками.