– Да вы что! – искренне возмутилась Мари.

– Да! А за стеной той – комната, о которой и знать никто не знал. Я – на телефон, давай историков звать, археологов…

– И что? – спросил Дато.

– Э-э… – обреченно махнул рукой сторож. – До сих пор идут! Рабочих подпорки поставить месяц искал. Хамство… Джавахишвили[7] все в истоке прозрел: обвал мозгов! Берия его за это и шлепнул. Знали вы об этом?

– Краем уха слышали, – ответил Дато, жуя хлеб.

– Краем уха… Это ж классик грузинской литературы!

– Мы про Берию, дедушка, – уточнила Мари.

– Они соседи были: Джавахишвили на спуске Элбакидзе жил, Берия – на горке напротив. Все в друзья набивался. Да разве интеллигент с неучем водиться станет? Куда лезешь! Он и отыгрался в 37-м, сам расстреливал!

– А что за комната тайная? – опомнился Дато.

– Какая комната? – прервался сторож, морща лоб.

– Где стенка обвалилась…

– А-а! Интересно? – Пьяные глаза блеснули над набрякшими, как бурдюки[8], веками.

– Очень! – подалась вперед Мари, любившая всякого рода загадки.

– У нас столько историй – кровь вскипит! Тот же Берия…

– Про него в Грузии за 70 лет наслушались, – вмешалась Мари, – вы про тайны!

– К тому веду! Ниже на Элбакидзе спеццех был, вина в Кремль готовили. Берии вотчина. Каждую бутылку офицер из НКВД пломбировал, клянусь вашим благополучием. Сталин – тот очень «Тавквери» уважал, «Атенури»: родной земли вина, горийские. Но и рачинскими не брезговал: «Хванчкара», «Киндзмараули»…

– От таких кто откажется! – одобрил вкус вождя Дато.

– У Сталина к Раче свой интерес был. Про гору Хвамли[9] слышали? Где сокровища царей Грузии спрятаны. Сталин несколько экспедиций отсылал. Официально ничего не нашли, но местные шептались, несколько ящиков оттуда спустили…

Дато и Мари переглянулись: голова шла кругом от россказней сторожа, походивших на горячечный бред больного.

– А комната тайная причем? – не отставал Дато.

– Я стариков знал, что с первых дней тут. Они говорили, на святом месте стены возвели, – постучал он по камню. – То ли церковь здесь была, то ли святилище… Заметили, как фасад на грузинскую церковь похож?

– Не обратили внимания, – призналась Мари.

– Вылитая Анчисхати[10]! Трехнефная базилика, какие Вахтанг Горгасали[11] любил. Ну и зачем завод как церковь строить? Пользы – ноль. Не по моде, все-таки XX век. Озеров[12], архитектор, половину Тбилиси застроил – ничего близкого! А почему здесь исхитрился?

– Почему? – разом спросили гости.

– Знал что-то! То ли сам прошлое уважил, то ли князья наказ дали, но форму церкви он не зря сделал.

– И что из этого следует? – допытывался Дато.

– Комната та – часть старого храма, клянусь вашим благополучием! Вот так!

Сторож собрался налить еще, но обнаружил, что и вторая бутылка кончилась.

– Я извиняюсь, – встал он и, шатаясь, как кадило в руках священника, вышел.

Дато обрадовался его уходу. Хотел, чтобы он вовсе не возвращался. Выпитое шумело в голове и влекло к той, что пьянила сильней любого вина. Он подсел к ней на диван.

– Ты ему веришь? – спросила Мари.

– Ни одному слову! Явно градом побитый, – покрутил пальцем у виска Дато. – Столько пить! Тут тебе и сокровища царей, и Берия… А ты веришь?

– Не знаю…

– Тебе не холодно? – приобнял Дато подругу.

– Немного.

– Выпей еще, согреешься.

– Не хочу. Кислятина.

– Вкус ушел, но градус остался.

Тишина водворилась в комнате.

– А чего тебе хочется? – спросил Дато.

– Я обязательно должна чего-то хотеть?

– Все-таки день рождения…

– Тогда… – Мари сперва посмотрела пристально, потом закрыла глаза. Дато потянулся к ней и, чуть не дрожа, поцеловал. Осторожно, точно ожидая удар тока. И он последовал: у обоих сперло дыхание, закружилась голова, и они упали друг на друга, ища поддержки во внезапно лишившемся равновесия мире. Сил говорить не было.

– А помнишь, как ты меня в первый раз поцеловал? – спросила Мари, переводя дух.

– Вообще-то это ты меня поцеловала!

– Нет, ты! – отстранилась Мари, зардевшись. – Нет, ты, – повторила она, отлично помня тот вечер, бешеного Дато и диковинную силу, толкнувшую ее к нему. Это и не поцелуй был, а попытка заговорить, запечатать губами вулкан.

Все случилось три дня назад, по возвращении из Батуми. Их родной – второй – корпус университета закрыли на ремонт, лекции проходили в одной из школ Дигоми[13]. Троллейбус, как обычно, пронесся мимо – вредный водитель вычислил студентов с правом бесплатного проезда, – и к метро шли пешком. Они не держались за руки, но шли как пара, плечом к плечу. Дато старался развеселить Мари: та была не в духе всю дорогу от птичьего рынка, куда они завернули после лекций поглазеть на зверушек. Среди пестрой разноголосицы к ним пристала цыганка: «Боря гадает, Боря гадает», – качала она локоть с попугаем.

– Развлечемся! – предложил Дато и дал цыганке мелочь.

– Не надо… – не успела возразить Мари, словно предчувствуя что-то.

«Боря гадает, Боря гадает», – скребла одетая в пестрые лохмотья женщина у птицы за макушкой, и та, поводив клювом над коробкой со скрученными листами, вынула один.

– Что тут у нас, – развернул бумажку Дато. – Сколько веревочке ни виться, а конец есть…

Он перечитал написанное про себя, хмыкнул и сказал тоном одураченного простофили:

– Что за чепуха? Это же поговорка. Давай новую!

– Новая монета – новая бумажка, родной, – ухмыльнулась цыганка, но, почувствовав угрозу, забормотала: – Боря не пустомелит! Сказал – конец будет, значит, перемены грядут; старому – обрыв, новому – дорога! Подари еще мелочь, Боря всю правду растолкует!

– Оставь! Пойдем отсюда! – потянула друга за рукав Мари.

С той минуты она была не в своей тарелке. И зря Дато дознавался причины: чем крепче он наседал, тем больше мрачнела Мари. Она любила. И любовь в ней верила глупой птице и видела в предсказании угрозу своему счастью. Такова любовь юной девы: все принимает на свой счет. Оказавшись пленницей нового сильного чувства, своенравная Мари злилась. Злилась на себя и на своего спутника – причину сердечной неволи.

А Дато этого не понимал. Из кожи вон лез, желая высечь улыбку на каменном лице той, кого обожал больше всего на свете. Так и шли: молчаливая Мари и излишне говорливый Дато. Шли, пока не встретили на дорожке парка незнакомку в берете. Она спешила и едва успела улыбнуться Дато, когда тот посторонился, уступая путь.

– Ты зачем ее обрадовал? Зачем между нами пустил? – взорвалась Мари, когда особа на мгновение разлучила влюбленных. – Она сейчас знаешь какая счастливая?

– Счастливая? – решил пошутить Дато. – Пойду и я со счастливой девушкой погуляю!

Он картинно сделал два шага вслед разлучнице. И тут же пожалел.

– Презираю! – кричала оскорбленная любовь голосом Мари. – Все кончено, слышишь?! Все вы одинаковые! Ничего, однажды и я так смогу! – закусила она губу и прибавила шаг. Дато стоял, как после удара молнии. После бросился догонять возлюбленную.

Шутки кончились. Зачем было жить, если Мари его презирала?

Он судорожно искал повод доказать свою любовь. На мосту почти кинулся в Куру[14], но пожалел Мари: представил, сколько хлопот ей доставит. Потом хотелось совершить что-то героическое, но хулиганов на пути, как назло, не было. И только на площади у метро, когда Дато вконец отчаялся, судьба к нему снизошла. Продавец билетов грубо (так показалось) метнул Мари мелочь, огрызнулся на замечание и вообще полез в бутылку. На глаза юноше будто набросили алое покрывало. Он сунул руки в окно кассы, выволок продавца и ударил лбом в нос. Дальше бил в беспамятстве. Неизвестно, когда бы остановился, не вмешайся Мари. Испуганная, виноватая, она оторвала Дато, притянула к себе и намертво прижалась губами к губам, точно пытаясь испить без остатка весь его гнев. Каким-то женским чутьем знала: лишь поцелуй потушит этот жар. Так и произошло.