Мне пришлось спросить ее, насколько ценными могут быть для них эти записи. Очень ценными. Ведь очевидно: они не смогут быть нам полезными, по их стандартам, пока не разберутся в нас, а они явились сюда только затем, чтобы принести пользу как нам, так и себе.

А понять нас для них означает узнать нас с такой полнотой, какой не могли себе вообразить даже самые прославленные и усердные наши исследователи. Я помню об этих двенадцати миллионах лет; они не коснутся их, пока не будут уверены, что это не принесет вреда. Однако на нашей изувеченной планете есть еще и фактор времени. Конечно, они знаю об этом достаточно хорошо... Восстановление не может начаться, пока субъект не захочет этого и не подавит сопротивление, двинувшись навстречу: для них желание - прежде всего, потому что любое существо с интеллектом в состоянии сделать разумный выбор. Мне стало интересно, как много отыщется тех, кто честно захотел бы начать это нелегкое путешествие в смерть безо всякой награды, кроме уверенности, что они служат своему народу и ангелам?

Еще ближе - смогу ли я дорасти до этого желания даже с ее помощью?

Когда все это было мне объяснено, она вновь убедила меня не принимать поспешных решений. И она подсказала мне то, к чему уже склонялся мой разум почему бы не выбрать оба варианта в печение разумного промежутка времни? Почему я не могоу провести десять-пятнадцать лет с нею, а затем начать полное восстановление - может быть, после того, как мои физические способности начнут склоняться к маразму? Я обдумал и это.

В то утро я уже почти решился выбрать последнее, наиболее приемлемое и успокаивающее решение. Затем почтальон принес утреннюю газету. Вряд ли мне нужно было такое напоминание...

Днем я спросил ее, считает ли она, что при теперешнем состоянии человеческой технологии окажется осуществимым наше безумное стремление уничтожить свою планету. Она не смогла сказать это наверняка. Трое других детей были отправлены в разные части мира, чтобы разузнать все, что возможно. Но ей прилось признаться, что там, в небесах, такое раньше случалось. Думаю, мне не стоит писать письма в газеты, предлагая объяснение, почему время от времени среди звезд вспыхивают сверхновые. Без сомнений, другие уже набредали на эту гипотезу безо всякой помощи ангелов.

Номне не стоит принимать это в расчет. Я могу погибнуть в несчастном случае, или от внезапной болезни раньше, чем начну отдавать свою жизнь.

Только сейчас, в самый последний момент, утирая пот со лба и глядя в сияние чудесного кольца, я смог составить некоторые очевидные факты в требуемом порядке.

Само собой, я не знаю, какие формы примет их помощь нам. Подозреваю, что люди еще долго будут мало знать об ангелах. Там и тут будут вдруг меняться разрушительные намерения, а те, кто вдруг поверил, что они отвечают за все, так до конца и не поймут, почему их мозг вдруг стал работать этим образом. Там и тут влиятельные лица вдруг, может быть, склонятся к более человечному пути. Или что-нибудь похожее. Могут вдруг появиться новые открытия и изобретения, которые помогут нейтрализовать угрозу от наших самых мерзких игрушек. Но что бы ангелы ни сделали, запись и анализ моей не слишком выдающейся жизни будут им на пользу: даже крошечный довесок может изменить баланс триумфа и провала. Это факт первый.

Второе. Моя ангелочка и ее братья и сестры при всех их восхитительных достижениях сделаны из той же уязвимой протоплазмы, что и я. Поэтому если шар земной вдруг станет шаром памяти, они тоже погибнут. Даже если у них есть способ использовать вновь свой корабль или построить другой, может легко случиться, что они не сумеют вовремя распознать опасность и спастись. Откуда мне знать - вдруг это будет завтра? Или сегодня вечером.

(1. Здесь почерк доктора Бэннермана меняется. Теперь он пользуется мягким карандашом вместо пера, и в почерке заметна торопливость. Однако, несмотря на это, он куда яснее, тверже и легче для чтения, чем ранние записи. Блэйн.

2. Несмотря на поверхностные изменения в почерке, эта подпись была признана экспертами-графологами подлинной. Блэйн).

9 июля.

Сегодня процедуры не будет. Мне следует чуточку отдохнуть. Вижу, что последний раз я писал в дневнике месяц назад. Мое полное возобновление идет три недели, и я уже смог отдать первые двадцать восемь лет своей жизни.

Так как обычный сон мне больше не нужен, восстановление идет по ночам, как только в деревне гаснут огни и опасность вмешательства снижается. Днями я вожусь по дому обычным манером. Продал Стилу своих кур, а жизнь Джуди была собрана неделю назад: это завершило все мои заботы, разве что пришлось написать дополнение к моему завещанию. Можно сделать это прямо здесь, в этом дневнике, чтобы не беспокоить моего адвоката. Оно будет законным.

ТЕМ, КОГО ЭТО КАСАЕТСЯ. Настоящим завещаю своему другу Лестеру Морсу, доктору медицины, из Огасты, Мэйн, кольцо, которое будет найдено после моей смерти на пятом пальце моей левой руки; и я настоятельно прошу доктора Морса хранить его в своем личном распоряжении постоянно и распорядиться им на случай собственной смерти тому лицу, к которому он питает наибольшее доверие.

(Подпись: Дэвид Бэннерман).

Вечером она улетела ненадолго, и я могу отдыхать, делая что угодно до ее возвращения. Использую это время, чтобы заполнить пробелы в этих записях, но боюсь, что это будет работа урывками, неудовлетворительная для любого человека, подверженного славной болезни - зуду фактов. Так будет потому, что многое мне уже кажется неважным. Хлопотно решать, какие предметы могут считаться важными для заинтересованных чужаков.

Кроме отсутствия какого бы то ни было желания спать, и телесной усталости, ничуть не противной, не замечаю больше никаких специфических эффектов. Не осталось ни малейших воспоминаний о том, что происходило до моего двадцать восьмого дня рождения. Моя дедуктивная память оказывается весьма действенной, и я уверен, что смог бы восстановить почти все, если бы это стоило труда: после обеда я рылся в старых письмах того времени, но они были неинтересны. Знание английского не затронуто; я по-прежнему читаю статьи по-немецки и отчасти по-французски, потому что я довольно часто пользовался этими языками и после двадцати восьми. Обломки школьной латыни начисто исчезли. То же самое с алгеброй и со всей математикой, кроме самых начал геометриеи: они мне никогда не были нужны. Помню, как я думал о маме после двадцати восьми, но не уверен, что сложившийся тогда образ действительно ее. Отец умер, когда мне был тридцать один год, так что я помню его сейчас лишь больным стариком. Уверен, что у меня был младший брат, но он, должно быть, умер ребенком. (Мать д-ра Бэннермана скончалась в 1918 году от инфлюэнцы. Его брат был тремя годами старше, а не младше: умер от пневмонии в 1906 году. Блэйн)"