И бьют, бьют. Каждый мент здесь может бить до смерти и каждого зэка могут до смерти забить. Парень ростовский, крадун, только заехал на неделе, как попал под шмон. Мент бросил на пол фотографию матери арестанта и плюнул на неё. Только сучка такого родить могла, сказал. Парень не сдержался, ударить хотел мента, да куда там, еле живой с этапа, месяц на воде и сухпае, от сквозняка качается. А менты на подбор, рукастые, ряхи толстые, за сто кило каждый, с одного удара таких доходяг класть на пол привычные. И положил мент пацана, а как же. Но не остановился. Утащили паренька в санчасть и устроили промывание прямой кишки в целях отыскания запрещенных предметов – вставили шланг, включили воду и порвали ему там всё. Похоронили на следующий день на тюремном кладбище. Нашла мама могилку, не нашла, Бог весть.

Начальник тюрьмы по фамилии Шральц, из обрусевших немцев, любил говорить, что Россия теперь – Европа и он больше не мент, а служащий министерства юстиции, куда лагеря переданы, так как пришла цивилизация.

– Европейский подход, – тряс животом, хохоча, Шральц, когда опера сноровисто раскладывали на железном столе провинившегося, раздев его предварительно догола, и зажимали ему электродами мошонку, – 21-й век на дворе, работаем по-новому. Миллениум.

Любил это слово.

Постоянно кто-то кричит в этой тюрьме. Но чисто очень, это правда: всегда кто-то моет полы, или трёт стены, или оттирает унитазы. Проверяющим очень нравится, для них и трут. Никто никогда не жалуется на проверках – все хотят жить.

Плохая тюрьма. Паша Старый много лет потом открывал глаза в холодном поту, когда снился этот Шральц со своими толстыми шестёрками. Радовался, просыпаясь, животно радовался, когда понимал, что это всё не по-настоящему, ему не будут снова жечь пятки электродами или избивать пластиковыми бутылками с водой, чтобы не было следов. Он дома, или у бабы какой, или у пацанов своих на лесной заимке. Неважно где, но не в Омске, и это счастье. А сон – так не надо жрать на ночь.

Но сегодня впервые всё оказалось не так. Не рад был Паша Старый, вор в законе, проснувшись от омского сна, понять, что спал. Хуже было всё, чем во сне. Много хуже.

Паша лежал на деревянной шконке штрафного изолятора – ШИЗО. Тело болело, лицо распухло, глаза затекли. Получилось лишь щёлочки из них сделать, шире раскрыть мочи не было. Крепко обработали.

Накануне кум, побеседовав с Пашей, ушёл. День покатился своим чередом, работяги ушли на лесоповал, в бараке остались несколько больных и трое уборщиков, которые принялись за свою работу. Чистоту Паша Старый любил, не ту, вымученную, тюремную, омскую, которая через кровь людскую, а когда в бараке всё аккуратно, по-человечески, без грязи и тараканов. Этой нечисти расплодилось навалом – от южноамериканских до филиппинских, приехали с людьми со всей земли. Растения разные приехали тоже, их зэки любили, чего только не выращивали, даже маракуйя на одном подоконнике стояла в деревянном горшке. На тюремном кладбище тоже чего только не росло: семена ведь разные в карманах у людей. Кладут человека в землю, он там и остаётся, а семена прорастают.

Растения не все приживаются, всё же суровые места, но вот тараканы – любые.

Потому каждый день после обеда Паша сам внимательно осматривал шкафчики в комнате приёма пищи, пищёвке, как её называли зэки испокон веков. Чтобы стакан с водой кто не оставил, крошки какие или еду незакрытую. Главное, чтобы воды не было. Без еды они, черти, живут. А вот без воды дохнут.

Долговязая фигура Паши Старого была согнута в три погибели, он затирал антитараканьим средством из местных трав щели в нижних шкафчиках, бережно отодвигая нехитрые арестантские запасы – сухари, соль, сахар, консервы, – когда в барак вошли. Витос успел быстро шепнуть Паше нужные слова и помчался вприпрыжку к двери, изображать из себя шута и встать на дороге спецназа в узком месте, чтобы дать людям ещё минуту, чтобы убрать от шмона мелкое, нужное, людское, которое потом тяжело снова дыбать и мастырить – ножички, цветные чернильные ручки, лекарства, нитки, иголки. Книги – их тоже отбирали все. Всё отобранное складывали в мешок и уносили в отдел безопасности, за нож могли и в ШИЗО отправить, за остальное просто слегка поучить на месте. Или не слегка. Ну а через пару дней Паша Старый или кто помельче шёл к инспектору и выторговывал всё назад. Так везде было и всегда, даже в той клятой омской тюрьме можно было что-то вернуть из отметённого на шмоне, и Конвенция ничего не поменяла. Власть властью, зона зоной.

Но шмонать не стали, просто втоптали в пол Витоса и пошли дальше, прямиком за Пашей. Он выпрямился и ждал. Не суетился. Важное после разговора с кумом уже припрятано, мелочь всякая выложена напоказ – забирайте. Не стали забирать ничего. Только Пашу увели к себе и стали бить. Долго били, но грамотно, не ломали. Не спрашивали ни о чём. Готовили. К чему, Паша знал. И что спрашивать будут, знал. Оттого и жалел, что проснулся не в Омске в начале века.

Трофима Паша Старый увидел не сразу. Зона большая, мужиков везут много, со всей страны, с каждого этапа кто-то тревожный появляется: или якудза какой японский, или из семьи итальянской, или из триад китайских, или блатной молодой русский, а таких снова всё больше, тянутся люди к понятиям, а как же иначе. И русскими их теперь не назовёшь, блатных новых – среди них кого только нет. Государствообразующий народ, прежнему президенту нравилось такое, он одно время статьи писать полюбил ненадолго, а Шральц любил, чтобы арестанты их переписывали из газет и заучивали.

– Какой мы народ? Говори, – любил спрашивать Шральц на обходах.

– Государствообразующий, – должен был отвечать полусогнутый зэк, упираясь головой в стену, задирая назад руки с обязательно открытыми Шральцу ладонями.

– Правильно, – смеялся Шральц.

Его подручные хихикали. Если зэк путался, били. Могли бить, и если не путался.

– А чтобы не был умнее президента, – говорил Шральц, если арестант орал «За что?!».

Тогда Паша крепко усвоил, что страшнее всего не когда бьют за что-то, а когда бьют за что угодно и вообще без причины.

Новых блатных надо было отсеивать, обучать, чтобы не натворили лишнего, показывать им зону, объяснять. Уважение к мужику вбить, чтобы не гнобили его без нужды. Это трудно, но зачем он ещё нужен, бывалый вор. И уж потом руки доходили до таких, как Трофим – спокойных, нетревожных уголовников, из бытовых. Что у него? Ну поломал любовника бабы своей, с кем не бывает. Отсидит пятерку и уйдёт. И работать сразу начал. Не слышно о нём. Мужик и мужик. А что интеллигент, так мало ли их здесь? И профессора имеются, и писатели, и компьютерщики. Много полезных людей гонят. Это, может, там они бесполезные, откуда гонят, а в зоне каждый сгодится. Блатной – чтобы уклад арестантский держать, мужик – чтобы работать, шнырь – шнырить, отделённый – отхожие места мыть. А Трофим сидит себе в Пашином бараке ровно, работает, за собой следит, чистый и бритый, подлого и гадкого за спиной нет. Ну так значит – мужик, а какое у него образование, есть ли оно и кем был на воле – дело десятое.

Шума от Трофима и вправду не было, внимания не привлекал, тянул каторжную выработку от гудка до гудка, в передовики не гнался, это важно, чтобы нормы не увеличили всей бригаде, но и своё отрабатывал сам, что тоже важно, мужикам за него впахивать не приходилось.

Впервые услышал о случае с ним Паша Старый от мужиков после смены. Рассказали, что два новых молодых приблатнённых из другого барака прицепились к работяге из их бригады, хотели отобрать кусок сала припасённого. Отобрали бы, мужичок из городских, слабый, тихий. Трофим не дал. Ушли, но пригрозили. Мужики попросили поговорить с Трофимом, поддержку оказать, свой же и поступил по-людски. Паша поговорил, но Трофим мягко от помощи отказался, поблагодарил. Не лебезил, в доверие не лез и не боялся, а такие – редкость на зоне.

– Ну смотри, – сказал тогда Паша, – братва тебя оберечь просит, дорогого это стоит, но слово за тобой, приходи, если беду почуешь.