Ярость кесаря Вот бледный человек гуляет по аллее. Сигару курит он, и черный фрак на нем. Он вспомнил Тюильри и стал еще бледнее, И тусклые глаза вдруг вспыхнули огнем. Да, оргия шла двадцать лет! И ею Сыт император, что когда-то говорил: «Свободу, как свечу, я потушить сумею…» Свобода вновь живет! И свет ему не мил. Он пленник. Кто поймет, что это душу гложет? Каким он жгучим сожалением объят? У императора потухший мертвый взгляд. О Куманьке в очках он думает, быть может, Смотря, как облаком всплывает голубым Его раскуренной сигары легкий дым. Зимняя мечта. К ней В вагоне розовом уедем мы зимою. Уютно будет нам: Там всюду гнезда поцелуев, полных зноя, Таятся по углам. Закроешь ты глаза, чтобы во мгле вечерней Не видеть за окном Теней кривляющихся, адской этой черни, Подкравшейся тайком. Тут словно паучок тебе царапнет щеку, Вдоль шеи побежит мой поцелуй и к сроку Не возвратится вспять. И, голову склонив, «Ищи», – ты скажешь строго, И паучка, что путешествует так много, Мы примемся искать. В вагоне, 7 октября 70 Уснувший в ложбине В провалах зелени поет река чуть слышно, И весь в лохмотья серебристые одет Тростник… Из-за горы, сверкая, солнце вышло, И над ложбиною дождем струится свет. Там юноша-солдат, с открытым ртом, без каски, В траву зарывшись непокрытой головой, Спит. Растянулся он на этой полной ласки Земле, средь зелени, под тихой синевой. Цветами окружен, он крепко спит; и, словно Дитя больное, улыбается безмолвно. Природа, обогрей его и огради! Не дрогнут ноздри у него от аромата, Грудь не колышится, лежит он, сном объятый, Под солнцем… Две дыры алеют на груди. Октябрь 1870 В Зеленом Кабаре. Пять часов вечера Я восемь дней подряд о камни рвал ботинки, Вдыхая пыль дорог. Пришел в Шарлеруа. В Зеленом Кабаре я заказал тартинки И ветчины кусок, оставшейся с утра. Блаженно вытянул я ноги под зеленым Столом, я созерцал бесхитростный сюжет Картинок на стене, когда с лицом смышленым И с грудью пышною служанка в цвете лет, – Такую не смутишь ты поцелуем страстным! — Смеясь, мне подала мои тартинки с маслом И разрисованное блюдо с ветчиной, Чуть розоватою и белой, и мгновенно Большую кружку мне наполнила, где пена В закатных отблесках казалась золотой. Октябрь 70 Плутовка В харчевне темной с обстановкою простой, Где запах лака с ароматом фруктов слился, Я блюдом завладел с какою-то едой Бельгийской и, жуя, на стуле развалился. Я слушал бой часов и счастлив был и нем, Когда открылась дверь из кухни в клубах пара И в комнату вошла неведомо зачем Служанка-девушка в своей косынке старой, И маленькой рукой, едва скрывавшей дрожь, Водя по розовой щеке, чей бархат схож Со спелым персиком, над скатертью склонилась, Переставлять прибор мой стала невзначай, И чтобы поцелуй достался ей на чай, Сказала: «Щеку тронь, никак я простудилась…» Шарлеруа, октябрь 70 Блестящая победа у Саарбрюкена, одержанная под крики «Да здравствует император!» (Ярко раскрашенная бельгийская гравюра, продается в Шарлеруа за 35 сантимов) Посередине, в голубом апофеозе Сам император на лошадке расписной: Как папенька, он мил, подобно Зевсу, грозен, И в свете розовом все видит пред собой. Внизу солдатики толпятся, барабаны Мерцают золотом, алеет пушек ряд. Глядит Питу на полководцев беспрестанно, И восхищением глаза его горят. Чуть справа Дюманэ, уже готовый к бою, Опершись на ружье, мотает головою, Вопя: «Да здравствует!..» А кто-то рядом – нем. Как солнце черное, сверкает кивер где-то, И простодушный, в красно-синее одетый, Бормочет Бокийон: «Да здравствует?… Зачем?» Октябрь 70 Шкаф Вот старый шкаф резной, чей дуб в разводах темных На добрых стариков стал походить давно; Распахнут шкаф, и мгла из всех углов укромных Влекущий запах льет, как старой вино. Полным-полно всего: старья нагроможденье, Приятно пахнущее желтое белье, Косынка бабушки, где есть изображенье Грифона, кружева, и ленты, и тряпье; Тут медальоны вы найдете и портреты, Прядь белую волос и прядь другого цвета, Одежду детскую, засохшие цветы… О шкаф былых времен! Историй всяких кучу И сказок множество хранишь надежно ты За этой дверцей, почерневшей и скрипучей. Октябрь, 70 Богема (фантазия) Засунув кулаки в дырявые карманы, Под небом брел я вдаль, был, Муза, твой вассал. Какие – о-ля-ля! – в мечтах я рисовал Великолепные любовные романы! В своих единственных, разодранных штанах Я брел, в пути срывая рифмы и мечтая. К Большой Медведице моя корчма пустая Прижалась. Шорох звезд я слышал в небесах. В траву усевшись у обочины дорожной, Сентябрьским вечером, ронявшим осторожно Мне на лицо росу, я плел из рифм венки. И окруженный фантастичными тенями, На обуви моей, израненной камнями, Как струны лиры, я натягивал шнурки. |
