Была у нее в седьмом классе соперница, Нинель Скворцова – девочка не менее яркая, но вздорная и недалекая, собиравшая вокруг себя сверстниц себе под стать. Девочки тихие и серьезные жались к Наташе, она же принимала их под крыло, не спрашивая себя, за что ей такой жребий. От их соперничества класс напоминал вешний поток, меж высоких берегов которого колыхался капризный прибой предпочтений. Были тут и там свои перебежчики, разведчики и диверсанты. На переменах Наташа выслушивала донесения, сплетни и ябеды, выносила приговоры, мирила и разводила, и в отношениях с подружками последнее слово всегда было за ней. С мальчишками обращалась, как с существами глупыми, назойливыми и бесполезными, чем отдаляла от себя обидчивых, пополняя ими свиту соперницы и оставляя себе самых стойких и молчаливых. И все же она, скорее, держала оборону: не в ее вкусе было строить козни.
Тем летом ее в последний раз отправили в лагерь. Достигшая верхнего предела пионерского возраста, она оказалась в первом отряде, обнаружив уникальность своего положения в сравнении с прочим неспелым красногрудым населением лагеря. Кто бы сомневался: ведь для девочек первый отряд – это пробирка, в которой юное девственное вещество, соединенное с солнцем, ветром, водой и вниманием, вступает в реакцию с псевдовзрослыми ожиданиями мужского амфитеатра. Это, если хотите, последняя стадия посвящения, которую родной пионерский монастырь устраивает своим воспитанницам перед вольным странствием. А всякому посвященному, как известно, положено знать мирские тайны.
Нельзя сказать, что тайны эти были скрыты от нее раньше, имея в виду окружение всезнающих подруг. Просто пикантные подробности межполовых отношений всегда относились ею в разряд "бессовестных" и скользили мимо ушей, не проникая внутрь. И хотя на пляже особенности девичьей анатомии в сравнении с мальчишеской со всей очевидностью проступали наружу, она ни по доброй воле, ни под влиянием нескромных подруг не углублялась в запретную с детства зону.
Впрочем, принимая во внимание нюансы отечественного семейного быта, принуждающего родителей заниматься любовью чуть ли не на глазах своих детей, или, как в Наташином случае, отгородившись дверью спальной, здоровому детскому любопытству вполне по силам почерпнуть из их придушенной возни кое-что полезное для своего кругозора. Вот и Наташа, влетая воскресным утром в родительскую спальную, не раз, случалось, заставала их в объятиях пусть и остывающих, но при ее появлении быстро и стыдливо распадающихся. Обнаружив их смущение, Наташа спешила ретироваться, чтобы избавить себя от неловкого прикосновения к чему-то такому, чего стыдятся даже сами взрослые. В такое утро мама была главной в доме, и папа, попадаясь на ее пути, с особой нежностью целовал ее, а она с томной грацией отвечала на его нежности. Видя в этом продолжение того тайного и неудобного, что между родителями недавно было, вникать в особенности взрослой жизни Наташа, тем не менее, не спешила, и все мамины попытки насторожить и упредить, также как подруг просветить и возбудить стекали с нее розовым дождем искреннего недоумения.
Может, с высоты наших дней такое пугливое неведение кому-то из молодых покажется неубедительным, но не стоит забывать, что это было время стыдливых запретов и глухих намеков, время, когда слово «презерватив» произносилось с оглядкой и понижением голоса, а девичьей честью дорожили крепче, чем партбилетом. Подкрепленные неписаными канонами воспитания, соображения эти способствовали строгости и благочестию нравов, порушенных ныне приключившейся с нами неоновой революцией, всеми средствами внушающей ошалевшему обывателю, что похоть человека и есть его суть.
Но вот, наконец, Наташе четырнадцать, она в лагере и спешит приобщиться жгучих тайн. Общественный долг был задвинут ею далеко на задний план, уступив место неудержимому напору чувств и обмиранию внутренних органов. Словно голоногие спутницы богини юности бродили они в свободное время по двое, по трое, горделиво расписывая своих дружков или признаваясь в симпатиях к ничего не подозревавшим, а то и вымышленным героям. Ей пришлось выдумать образ воздыхателя, тем более что выбирать было из кого. В ее рассказах он выглядел вроде пуделя – большим, лохматым и верным. Заслонившись полуправдой и благоразумно поддакивая, она жадно впитывала сочные подробности чужих откровений, трактовкой сильно напоминавших сомнительный прогноз погоды. Все ее товарки были пока невинны, но целовались уже по их словам отчаянно и, главное, знали, где следует остановиться. Слушая их сказки, развешивало уши солнце, молодел сосновый лес, возбуждались невидимые птицы, распрямлялся травяной покров, струили дурман потайные железы цветов. После отбоя те же разговоры велись под вертлявый скрип пружин и писк комариных бормашин.
Через два дня Наташа решила – надо влюбиться, как все. Она принялась присматриваться к наличному мальчишескому составу, и ее идеал совпал с командиром их отряда и капитаном футбольной команды лагеря Лешей Переделкиным – крепким, симпатичным и до строгости серьезным мальчишкой. Оставалось обратить на себя его внимание.
Она повадилась являться на тренировки и, стараясь попасть ему на глаза, прогуливалась по беговой дорожке. Во время игры, ярко и страстно болела, вскакивала, хлопала и кричала "Давай, Леша, давай!". Но поскольку то же самое делали почти все девчонки, его внимание на нее никак не обращалось.
Если где-то поблизости раздавался Лешкин голос, она непроизвольно искала глазами его обладателя. На построениях поедала юного командира немигающим взором, чтобы поймав его взгляд, тут же улыбнуться. Помимо этого молча и жадно прислушивалась к разговорам, в которых так или иначе упоминалось его имя. Однажды ночью он ей даже приснился. Однако добилась она лишь того, что одна из ее новых подружек смутила ее, сказав: "Ты че, тоже в Лешку влюбилась? Не трать время, он за Юлькой бегает!"
Это было бы смешно, если бы не было похоже на заклятье – Юлька была яблоком с той же яблони, что и Нинель. Здесь лишний раз подтвердилось ее похожее на миссию свойство: там, где она появлялась, девочки тихие и серьезные жались к ней, как к положительному магнитному полюсу, и при этом обязательно находилась стерва другой полярности, что собирала вокруг себя всех остальных.
Между тем ее на все лады расхваливал старший пионервожатый Костя, на нее заглядывалась добрая половина лагеря, ее записками и через подружек каждый вечер звали на свидание. Она возлагала большие надежды на прощальный костер, но оттесненная Юлькой и ее хохотушками, очутилась сбоку и позади Лешки, где задорными песнями выворачивая себе душу, весь вечер прощалась с его бессердечным профилем, озаренным растущей вверх рыжей бородой костра.
Возвратившись из лагеря, она все чаще стала посматривать на себя в зеркало.
3
Узнав через неделю, что Инку на все лето отправили на дачу, он к радости родителей согласился ехать к деду в Кузнецк.
Все его кузнецкие друзья оказались на месте и в добром здравии. Они повзрослели, и если бы он не удовольствовался радостным бабушкиным утверждением, какой он стал большой, то примерив матрицу их перемен на себя, испытал бы законное удовлетворение от параллельности их метаморфоз. Тем более что собственного взросления, как и все в его возрасте, он не замечал и в зеркало глядел, только укладывая поперек взгляда тонкие светлые волосы. Но, во-первых, сама по себе такая примерка малоэффективна даже в зрелом возрасте – стареют все, но только не мы – а во-вторых, и без того было очевидно, что они обогнали его: руки в карманах и папироса в зубах была их обычная нынче поза. Как обещанием наверстать отставание он обменялся с ними крепким рукопожатием и всем лексиконом мегаполиса погрузился в переоценку мужских ценностей, побитых за год молью времени. Он явился сюда не с пустыми руками: он привез им "Би Джиз", о которых здесь слыхом не слыхивали.
